Такова действительность, и что много важнее — это то, что она обретает в различных условиях жизни различные и многообразные формы, видоизменяясь на протяжении всей истории. Эта действительность является основой научного исследования. Факты не являются ни истинными, ни ложными, как это понял еще Аристотель. Что же касается систем, будь они теологические или же рационалистические, то они в отличие от фактов могут быть истинными или ложными, поскольку они ставят своей целью понять, объяснить и дополнить явление, вскрывая его причинную связь с другим фактом или объединяя его с ним.
Итак, некоторые положения преюдициальной теории в том, что касается трактовки вышеуказанной действительности, ныне можно считать установленными.
Воля не существует сама по себе и не проявляется самопроизвольно, как это полагали изобретатели той свободной воли, которая свидетельствовала лишь о бессилии психологического анализа, еще не достигшего зрелости. Проявления воли, будучи актом сознательным, являются особым выражением механизма психики, являются результатом в первую очередь потребностей, а затем и всего того, что им предшествует, вплоть до самой элементарной и органической потребности двигаться.
Мораль не возникает и не зарождается самопроизвольно. Следовательно, та духовная сущность, которая получила название нравственного сознания, не является универсальной основой различных и изменяющихся этических отношений, не является единой и единственной для всех людей. Эта абстрактная сущность была отвергнута критикой, равно как и все остальные подобного рода сущности, иначе говоря, как и все так называемые способности души. И в самом деле, разве можно было считать правильным такое объяснение фактов, при котором обобщение факта как такового считалось средством его истолкования? Когда рассуждали так: ощущения, восприятия, интуиция в какой-то мере подвергаются воздействию воображения, иначе говоря, они изменяются, следовательно, их видоизменило воображение? К подобного рода вымыслам относится так называемое нравственное сознание, возведенное в постулат для соответствующих этических оценок. Нравственное сознание, которое действительно существует, является фактом эмпирическим; это показатель, т. е. выражение этических взглядов того или иного индивида. Если это и должно составлять предмет науки, то последняя не может объяснять этические отношения, основываясь на сознании, а должна установить, как это сознание формируется.
Если волевые побуждения и нравственность определяются условиями жизни, то этика в целом представляет собой лишь определенную идеологическую форму и задача ее, таким образом, схожа с задачей, стоящей перед педагогикой.
Существует педагогика — я назвал бы ее индивидуалистической и субъективной,— которая, исходя из предположения о наличии у всех людей способности к совершенствованию, создает абстрактные нормы, с помощью коих люди, находящиеся в стадии формирования, могут якобы стать сильными, мужественными, правдивыми, справедливыми, доброжелательными и т. д., т. е. могут обрести любые добродетели, как главного, так и второстепенного значения. Но может ли, спрашивается, эта субъективная педагогика сама по себе создать ту социальную почву, на которой все эти прекрасные вещи смогли бы осуществиться? Если она создает ее, то это является всего лишь утопией.
Ведь человеческий род, в сущности говоря, на всем протяжении своего сложного развития никогда не имел ни времени, ни возможности ходить в школу Платона или Оуэна, Песталоцци или Гербарта. Он поступал так, как бывал вынужден поступать. Все люди, если рассматривать их с абстрактной точки зрения, воспитуемы и могут совершенствовать свои качества: и они действительно всегда это делали в той мере, в какой могли, принимая во внимание условия жизни, в которых им приходилось развивать свою деятельность. Это тот именно случай, когда слово «среда» не является метафорой, а термин «приспособление» применен не в переносном смысле. Нравственность фактически всегда предстает перед нами как нечто условное и ограниченное, как нечто такое, что воображение пыталось превзойти, либо выдумывая утопии, либо создавая сверхъестественного педагога или чудотворное искупление.
Почему, спрашивается, у раба должны были быть те же взгляды, те же страсти и те же чувства, что и у его господина, который внушил ему такой страх? Как может крестьянин избавиться от неодолимых суеверий, на которые обрекают его непосредственная зависимость от природы и зависимость от незнакомого ему социального механизма и слепая вера в священника, заменяющего ему и волхва, и чародея? Каким образом современный пролетарий крупных промышленных городов, постоянно испытывающий на себе тиски нищеты и подчинения, может обрести такой же нормальный и размеренный образ жизни, какой был присущ членам ремесленных цехов, существование которых, казалось, было заключено в рамки некоего провиденциального плана? На основе каких интуитивных элементов опыта какой-нибудь чикагский торговец свиньями, Снабжающий Европу таким количеством дешевых продуктов, смог бы обрести то состояние ясности духа и ту возвышенность мыслей, которые придавали афинянину свойства человека billo-e-buono (прекрасного и доброго), a civis romanus (римский гражданин) —достоинство героя? Какая сила христианских увещеваний и призывов к покорности сумеет вырвать из души современных пролетариев ненависть против их неопределенных или Определенных угнетателей, обусловленную естественными причинами? Ведь если они хотят, чтобы восторжествовала Справедливость, они вынуждены прибегнуть к насилию; а для того чтобы любовь к ближнему как всеобщий закон стала в их глазах возможной, они должны представить себе условия жизни, совершенно отличные от тех, которые существуют ныне и которые порождают ненависть, возводя ее в необходимость,— подобно необходимости получить причитающийся долг. В современном обществе, построенном на неравенстве, ненависть, высокомерие, ложь, лицемерие, подлость, несправедливость и весь арсенал основных и второстепенных пороков под стать одинаковой для всех нравственности; более того: все это является сатирой на нее.
Таким образом, этика сводится в известной мере к историческому изучению субъективных и объективных условий, в силу которых нравственность либо развивается, либо наталкивается на препятствия для своего развития. Только в этой плоскости, т. е. только в этих пределах, представляет ценность утверждение, что уровень нравственности соответствует определенному социальному положению, т. е., в конечном счете, тем или иным экономическим условиям.
Только какому-нибудь кретину могла прийти в голову мысль, что нравственность того или иного человека строго соразмерна его материальному положению. Это не только эмпирически ложно, но и неразумно по существу. Принимая во внимание эластичность человеческой психики, никак нельзя считать, что развитие отдельных индивидуумов обусловлено только их принадлежностью к определенному классу или их социальным положением. Здесь речь идет о массовых явлениях — о тех явлениях, которые составляют или должны были бы составить предмет моральной статистики: эта дисциплина до сих пор осталась неполноценной, ибо она избрала объектом своих исследований группы, которые она сама же создает, суммируя число случаев (например, адюльтеры, кражи, убийства), а не те группы, которые, подобно классам, условиям и положениям, реально, т. е. социально, существуют.
Рекомендовать людям нравственность, лишь умозрительно представляя себе или вовсе не зная условий их существования,— вот что являлось до сего времени целью и методом аргументации всех занимающихся нравоучениями. Признать, что эти условия определяются окружающей социальной средой,— вот что коммунисты противополагают утопии и лицемерию проповедников нравственности. И поскольку они считают, что нравственность отнюдь не является ни привилегией избранных, ни даром природы, а продуктом опыта и воспитания, то они признают способность человека к совершенствованию, основываясь на таких доводах и аргументах, которые, я сказал бы, более нравственны и более близки к идеалу, чем те, которые обычно, не долго думая, выдвигают идеалисты.
