Когда стало ясно, что король Реул вот-вот иссякнет, в разговор с присущей ему дипломатичностью вступил Крэст. Вкрадчивым голосом (давно Илис не слышала от него подобного) он высказал предположение, что гости хотели бы отдохнуть с дороги, а потом уже беседовать о делах семейных и прочем.

— Я распоряжусь приготовить для вас покои, — спохватился Реул Авнери.

— Нет! — вскочила Илис, которой не улыбалась мысль застрять в королевском дворце на долгое время. — Я хотела как можно скорее увидеть отца и маму. Лучше я поеду к ним.

— Мы могли бы известить Ромула о твоем приезде, — возразил король. — А ты могла бы подождать его и мать здесь.

— Нет-нет, я лучше сама поеду.

Ее не особенно настойчиво удерживали. Реул Авнери, при всем своем многолетнем опыте дипломатии, явно чувствовал себя неловко в присутствии Илис и не до конца определился, как с ней обращаться. Поэтому он лишь настоял, чтобы племянница отправилась в загородный дом князя Ромула Авнери в королевском экипаже, со всеми прилагающимися к нему почестями. Это предложение Илис встретила благосклонно, и, в свою очередь, настояла, чтобы с ней поехал и Рувато, который вновь заговорил было о том, чтобы остаться в Ифрании. Сойдя с корабля, он снова как будто потух, и хотя держался он с изысканной любезностью, от него ощутимо веяло холодком. Глядя на его застывшее, выражающее безличный интерес, лицо, Илис все сильнее досадовала на него… и на себя. Ей очень нравилась улыбка Рувато, — особенно когда она затрагивала не только губы, но и глаза, — и видеть его таким светским и холодным было неприятно и болезненно. Если он и улыбался, то лишь одними губами, из вежливости. Может, кого-то подобная улыбка и могла обмануть, но только не Илис.

Может быть, думала она, не нужно было противиться его желанию поселиться пока в Ифрании и повременить с визитами к королю и его родным? Ведь именно эти визиты делали из Рувато такого холодного светского кавалера. Даже в высшем обществе в Эдесе он больше походил на живого человека. Там его окружали друзья и влюбленные (пусть лишь не совсем всерьез) барышни, здесь все были для него чужими.

Но отступать было поздно, не отправлять же Рувато обратно в Медею. Оставалось только надеяться, что вскоре Рувато пообвыкнется и оттает.

В Сквару, столицу Медеи, Барден въезжал в настроении довольно мрачном. Его не радовала ни готовность Тео вести переговоры, ни известие о том, что Марк находится в безопасности в одном из западных замков королевства, где с ним обращаются соответственно его положению. Сознание того, что он снова сделал сына заложником своих общеимперских амбиций, не давало ему покоя и даже лишало сна. Раскаяния он не испытывал, но необходимость жертвовать чувствами во имя долга терзала его, чем дальше, тем сильнее. Барден боялся однажды поддаться слабости и потерять империю, которую строил несколько десятилетий.

К тому же, между ним и Туве впервые за двадцать семь лет супружества произошло тяжкое объяснение. Узнав о том, куда и с какой целью послан ее сын, императрица перестала владеть собой и накинулась на Бардена с упреками, исполненными холодной ярости. Она обвиняла его в жестокосердии, бездушности и честолюбии, и вдруг заявила, что он, вероятно, хочет загубить и исковеркать жизнь сына так же, как исковеркал ее, Туве, жизнь.

— Вам все равно, — бросила она, леденея яростью, — жив ваш сын или нет! Вам интересно только, может или нет он быть вам полезен!

Подобный тон и подобные упреки Барден не мог стерпеть ни от кого, даже — от супруги.

— Замолчи! — рыкнул он, но Туве не подчинилась. Второй раз в жизни она взбунтовалась против него, и это состояние захватило ее полностью.

— Вы бездушный, безжалостный человек! — продолжала она. — Верно говорят, что ваше сердце забрала Гесинда! А я думаю, что вместе с сердцем она забрала у вас и душу, и совесть!

Когда ярость застилала Бардену глаза, он переставал владеть собой. Он ударил Туве по лицу, но осознал это лишь спустя несколько минут, в парке, куда он отправился остывать. Возвращаться и приносить извинения он не стал, и не заходил в покои императрицы до самого отъезда в Медею.

В Стеклянном дворце, столичной резиденции медейских королей, Бардену довелось бывать не однажды, и в первый раз — в давние времена своей юности, когда жив еще был первый супруг Даньелы, король Ричард Кириан. Дворец запомнился ему нереальным, дивной красоты сооружением наподобие огромной хрустальной шкатулки. Тысячи ее граней разбрасывали по сторонам солнечные отблески, которые озаряли весь город. Теперь, при свете яркого апрельского солнца, на дворец больно было смотреть, его сияние слепило. Барден не смотрел. Ему было не до весеннего солнца и не до хрустальных красот. Уязвленная гордость злобно грызла его сердце. Победителем он хотел придти в Сквару, а пришел — побежденным.

Встреча двух правителей произошла при большом собрании медейской знати. Скрипя зубами от унижения, Барден живо припомнил свои юные годы, когда каждый, мимолетно коснувшийся его взгляд, жег сердце; когда ему казалось, что все смотрят на него с глупым любопытством и отвращением. И теперь медейские вельможи таращились на него во все глаза. Как хотелось ударить их сокрушительным заклинанием! Магия так и рвалась из Бардена, и он с трудом сдерживал ее.

Но никто из наблюдавших его со стороны не видел, какие в нем бушуют чувства. Люди видели огромного, властного человека, гордого правителя империи. Он был спокоен, и только насмешливо и презрительно блестели рыжие глаза под высоким лбом с залысинами.

К счастью, сами переговоры произошли, как выражаются в светских хрониках, при закрытых дверях. Помимо Бардена и Тео, в кабинете присутствовали только два свидетеля: ментальный магик, пожилой и опытный, со стороны медейского короля (он должен был проследить за тем, чтобы Барден не пустил в ход свое умение внушать людям наиболее желательные для него мысли), и герр Альберт Третт — со стороны касотского императора. В приватной обстановке Барден почувствовал себя лучше, ясность мысли и способность владеть собой вернулись к нему.

Почти целые сутки продолжались переговоры. Тео был жёсток и неуступчив, что и понятно: Барден явился к нему чуть ли не просителем. Хоть Медея и была истерзана войной, все же соглашаться на любые условия перемирия Тео не собирался. Он выдвинул свои условия, где среди прочего фигурировало требование передать всю Долину Северного Ветра во владения Медеи. Бардена же подобный раздел не устраивал.

Оба правителя были упрямы в изрядной степени и стоили друг друга. Тяжелее всех приходилось свидетелям. Медейский магик просто-таки изнемогал от усилий, ежесекундно прощупывая ментальное пространство комнаты в поисках возмущения общего фона. Он был гораздо слабее Бардена, и тот, устав от бесконечных прений, решил этим воспользоваться. Не слишком сложно было обойти защиту медейца, не всколыхнув ее, и, обманув его бдительность, дотянуться напрямую до Тео. Сложнее было проникнуть в мысли оппонента так, чтобы он ничего не заметил. Тео защищала его упертость и убежденность в собственной правоте. Эту естественную преграду нужно было не ломать, а преодолеть тихо и незаметно, просочиться сквозь нее. Ментальное усилие дало о себе знать болью, пока еще слабой, но Барден знал, что позже получит свое в полной мере…

Через час был подписан договор, утверждающий окончание военных действий и закрепляющий границы каждого государства. Каждый остался при своем — точно так, как и хотел Барден. Тео казался несколько ошарашенным подобным исходом дела и, казалось, никак не мог поверить, что подписал такой невыгодный для себя документ. От Бардена не укрылось, как он украдкой бросал на магика вопросительные взгляды. Магик тихо качал головой, никакого сверхъестественного вмешательства он не заметил.

— Ваше величество, — Барден встал из-за стола с чувством глубокого удовлетворения, хотя и смертельно уставший.

— Ваше величество, — угрюмо откликнулся Тео, поднимаясь вслед за ним, и протянул бывшему противнику руку.