Прокофий Лукич Отрубятников весьма удивился, увидев Элеонору Степановну в неурочный час, да еще в компании Марка Семеновича. Он решил, что либо Марк Семенович получил допуск, либо вся конспирация вообще кончилась и можно жить свободно, открыто, как живали в прежние времена.
Между тем Элеонора Степановна под разными поводами принялась ходить в дом, совершенно забыв про правила конспирации. Николай Гаврилович пару раз пришел на явку, а ее нет. Ничего себе сотруднички, этак у нас в стране вообще все разболтается.
А Элеонора Степановна в самое обычное время сидит с Марком Семеновичем за столом, рассматривает в альбоме фотографии.
— Это вы маленький? — спрашивает. — Ой какой хорошенький!
Неудобно ей говорить, что он сейчас хорошенький, да и какой он хорошенький, он уже просто старый, вот она и выбрала детство, чтоб опасную тему обойти.
Отрубятников тем временем победоносно поглядывал на кровать, которая недоумевала: почему это медлит Элеонора Степановна?
Но торжество его было недолгим. Элеонора Степановна вставала из-за стола и начинала ходить по квартире, причем замечала такие вещи, которые видеть не могла, то удивляло Марка Семеновича, он обнаруживал в ней явные телепатические способности. Он же не знал, что она уже жила в этой квартире с Николаем Гавриловичем в те конспиративные часы, когда Марк Семенович бродил по лицам, не зная, куда приткнуться.
И тут Элеонора Степановна садилась на кровать и звала туда посидеть Марка Семеновича. Он садился, разложив на коленях очередной альбом, чтобы Элеоноре Степановне было не скучно сидеть на кровати.
Но увлечь Элеонору Степановну родственниками было невозможно. Она вставала с кровати и начинала нервно ходить по комнате.
— А что это у вас вся квартира расписана? — телепатически спрашивала она. — На комоде нацарапано: «ком. од», — причем в середине слова почему-то поставлена точка. На подоконнике — «Подо — конник», почему-то через тире, а на ножке стола…
— Что на ножке стола? — встрепенулся Марк Семенович, и Прокофий Лукич тоже, конечно, встрепенулся.
— На ножке стола нацарапано: «Прокофий Лукич Отрубятников».
Марк Семенович не поленился встать и посмотреть. Действительно, на ножке стола, с внутренней стороны, был нацарапан именно этот текст. Так вот откуда они, эти шутки Николая Гавриловича!
— Это все она… вернее, он… — сказал Марк Семенович, кивнув на дверь, где черточка отмечала рост бывшего ребенка.
Элеонора Степановна не поняла, но спрашивать не стала. Мысли ее сейчас были о другом.
Она заговорила о том, что сейчас все приватизируют квартиры, можно и эту приватизировать. Тогда не будет проблемы прописки и многих других проблем. Но Марк Семенович был в принципе против частной собственности. Он по натуре не собственник, у него не тот характер.
Однако вскоре после этого разговора к Марку Семеновичу пришел молодой человек, разговор с которым изменил его позицию.
— А у вас тут миленько, — сказал этот молодой человек, входя. — Тем более в самом центре. Город в центре страны, квартира в центре города. Сколько вы платите за то, чтоб вас отсюда не выселили?
Услышав, что Марк Семенович платит обычную квартирную плату, молодой человек рассмеялся:
— Чтоб не выселили? И вы считаете, что этого достаточно, чтоб не выселили? А сколько вы платите за то, чтобы к вам кого-нибудь не подселили?
Марк Семенович опять сослался на квартирную плату, но при этом почувствовал какое-то внутреннее смущение. Не зря говорят, что у нас в стране самая маленькая квартирная плата. Одна и та же плата — и за то, чтоб не выселили, и за то, чтоб не вселили…
— А сколько вы платите за то, чтоб у вас под окнами не играл духовой оркестр?
Ничего себе вопросик! Откуда у него под окнами возьмется духовой оркестр? Оказывается, оркестр можно привести, и тогда Марк Семенович навсегда лишится покоя. За все, что имеешь, нужно платить, как же он хочет бесплатно пользоваться покоем?
Допустим, супруга хочет, чтобы ей не изменял супруг. Полагаться в этом на супруга, как вы понимаете, дело дохлое. Приходится платить. Один разговор с супругом — и он, поверьте, пока навеки не закроет глаза, не поднимет их ни на одну женщину. Или, допустим, чтобы вам на голову не свалился кирпич. Конечно, он может не свалиться и так, но если не заплатить, он свалится стопроцентно.
После этого разговора Марк Семенович стал лихорадочно выяснять: можно ли приватизировать конспиративную квартиру? Никто ему ничего определенного не отвечал, а за ответом его посылали в такие учреждения, где больше сами спрашивали, чем отвечали. А когда и эти учреждения вконец изнемогли, к Марку Семеновичу пришел Николай Гаврилович и сказал:
— Что это ты, Маркс, опять вводишь в заблуждение человечество? Никаких конспиративных квартир давно нет, да и раньше не было. А я бы на твоем месте, чем ерундой заниматься, подумал бы о том, как дальше жить. А главное — где дальше жить.
Он стал рассказывать о стране на восточном побережье Средиземного моря. Страна маленькая, народу в два раза меньше, чем у нас в Москве, но где это было видно, чтоб количество народа переходило в его качество?
— Из нас двоих, Маркс, — сказал Энгельс, — только ты можешь туда поехать. А я могу к тебе приехать. А потом уже там жить.
Начинался третий период в жизни Марка Семеновича, когда им интересовались независимо от квартиры. Приходили и рассказывали, какая там жизнь — на восточном Побережье Средиземного моря.
Старушки из молодости тоже заладили: надо уезжать. И каждая норовила уехать с Марком Семеновичем. Своего хода у них не было. Зато были внуки, которых они хотели вывезти из страны. И ради внуков они готовы были на все — том числе и на то, к чему не были готовы в молодости.
Целая жизнь понадобилась им на то, чтоб прийти в состояние готовности. И Марк Семенович был для них не роскошь, а средство передвижения, как известный автомобиль.
— Маркс, соглашайся! — говорил Николай Гаврилович.
Ты видишь, в этой стране у нас не получилось. Нам нужна страна, экономически развитая.
А вечером приходила Элеонора Степановна, звала Марка Семеновича посидеть на кровати и, пока они там Сидели, говорила:
— Ах, Марк Семенович, в этой стране я уже ничего не могу. Мне кажется, что я уже даже не женщина.
Он уверял ее, что она женщина, даже очень красивая женщина, но она говорила, что могла бы быть женщиной только на берегу Средиземного моря. Он бы увидел, какая бы она там была женщина.
Прокофию Лукичу, конечно, сразу захотелось это увидеть. И он думал: может, на самом деле поехать? Раз такая складывается обстановка… Нехорошая обстановка. Он бы здесь давно дуба дал, если б не был другого дерева.
Николай Гаврилович говорит: сейчас в стране главный приоритет — национальность. А какая у них в квартире национальность? Во всяком случае, не государственная поэтому в квартире еще жить можно, но в государстве уже нельзя.
Так ехать или не ехать? Ехать трудно, потому что, во-первых, вряд ли пролезешь в дверь, это было уже не однажды проверено, а во-вторых, как же быть с нашим героическим прошлым? У нас же здесь такое героическое прошлое, и если его оставить, с чем же тогда там жить? С одним будущим? Но разве это жизнь — с одним будущим?
От таких мыслей приснился Прокофию сон. Будто он лошадь у самого товарища Буденного — того самого, у которого под носом два конских хвоста. И он постоянно разглаживает эти хвосты, чем довольно-таки сильно отличается от лошади.
Буденный принимал парады. Парадов было много иногда целыми неделями не вылезали с Красной площади. Так и сейчас получилось. Подошел Буденный к Прокофию, разгладил свои хвосты и спрашивает:
— Куда, верный конь, поедем: на парад или на войну?
И тут совершенно непонятно, что случилось с Прокофием. То ли он хотел покрасоваться, показать, какой он боевой конь, то ли хотел угодить боевому командиру товарищу Буденному, но он сказал:
— На войну.
Тут Буденный размахнулся ногами, вскочил на боевого коня, и в этот самый момент Прокофий сообразил, что принял неправильное решение. Потому что с войной шутки плохи, там не смотрят, в кого стреляют, могут пристрелить и коня.
