На смену первобытному коммунизму пришло рабовладельческое общество. Из бывших коммунистов получились отличные рабовладельцы, а из менее удачливых – неплохие рабы.

Коммунизм был детством человечества. Поэтому повториться он мог лишь как впадение в детство.

Когда человек пришел к власти, обезьяна ушла в оппозицию. Но время от времени она возвращается, и тогда в оппозицию уходит человек.

Для того, чтобы стать человеком, обезьяне понадобились нечеловеческие условия.

Те же условия годятся и для обратного процесса.

Иногда опасно уходить от достигнутого – даже вперед.

Когда обезьяна взяла в руки палку, она еще не знала, что палка имеет два конца.

Когда человек изобрел дверь, он искал не входа, а выхода.

А старые обезьяны все еще вспоминают о том, как они жили до эволюции.

Легенда о потопе – это легенда не о проклятом прошлом, а о светлом будущем, О чем можно мечтать в безводной пустыне? О том, чтоб напиться, умыться, в случае чего даже выкупаться. Но если мечтать по большому счету, то, конечно, нужен потоп.

Люди шли через пустыню – год за годом, десятилетие за десятилетием. Было так жарко, что уже мечтали не о потопе, а о всемирном потопе. Ничего, мечтали, вот наступит всемирный потоп, вот тогда мы заживем: напьемся, умоемся, в случае чего даже выкупаемся. И ковчег построим, чтоб спасать на нем всякой твари по паре. Вот такой у нас будет всемирный потоп.

Но время шло, поколения сменяли друг друга, а потопа все не было. Сначала говорили: нынешнее поколение будет жить при потопе. Потом говорили: следующее поколение будет жить при потопе. А потопа все не было.

И тогда возникла версия, что он уже был, что все они живут не до потопа, а после потопа.

Вспомнили великого кормчего, который построил ковчег и привел весь народ в светлое послепотопное время. А темные стороны светлого времени объясняли тем, что в ковчеге было всякой твари по паре, и они, эти твари, загубили дело великого кормчего.

Если б не эти твари, мы бы уже давно были там. Мы, собственно, и так уже там, но тогда б мы были немножко не там, а немножко в другом месте.

Помните, как мы говорили в допотопные времена:

– Следующее поколение будет жить после потопа!

Потом мы говорили:

– Следующее поколение будет жить после!

А сегодня мы заявляем:

– Следующее поколение будет жить!

Правда, в этом нет абсолютной уверенности.

Однажды за обедом фараон Хеопс заговорил о своих финансовых трудностях. Из-за нехватки средств на строительство пирамида кверху сужается, хотя по проекту сужаться не должна.

– А панель у подножья уже проложили? – спросила дочка, о которой известно лишь то, что по отчеству она была Хеопсовна, что, впрочем, естественно для дочери Хеопса.

– Панель – это еще не пирамида, – грустно вздохнул Хеопс.

Но дочка считала, что это больше, чем пирамида. Потому что на пирамиду деньги тратятся, а на панели зарабатываются. И главное – товар остается при тебе.

– Что-то я не понимаю, – напрягся Хеопс. – Ведь тогда получается, что один и тот же товар можно продать два раза?

– Да хоть тысячу раз. Если, конечно, товар не потеряет товарного вида.

Хеопс отодвинул тарелку:

– В таком случае все идем на панель.

Очень чистый был человек, морально не испорченный.

– Папа, не горячись, – остановила его Хеопсовна. – Я одна пойду, а вы с мамой пока оставайтесь.

И стала Хеопсовна зарабатывать папе на пирамиду.

Зарабатывала, зарабатывала… Так сильно зарабатывала, что не только товар потерял товарный вид, но и панель потеряла панельный вид, – до того ее исходила Хеопсовна, зарабатывая на пирамиду Хеопса. Недаром эта пирамида – самая большая из всех пирамид.

Историк Геродот утверждает, что третья часть пирамиды Хеопса построена именно на эти заработки.

Хеопсовна хотела заработать еще маме на пирамиду, однако мама сказала, что может сама на себя заработать. Но не заработала. И бабушка пыталась заработать, но не заработала.

Потому что великий закон панели – кадры решают всё.

Основателя вечного города выкормила волчица, и это создало ему определенный имидж. Когда женщина выкармливает ребенка, в этом нет ничего особенного, когда волчица выкармливает волчонка, в этом нет ничего особенного. Но когда волчица выкармливает ребенка, это уже имидж. И все вокруг говорят:

– Ромула нашего – слыхали? – волчица выкормила. Вот это человек! Настоящий гомо гомини люпус!

А на самом деле Ромула выкормила не волчица, а женщина. Правда, публичная женщина. Продажная женщина. Все дело в том, что по-латыни и волчица, и публичная женщина называются одинаково: лупа.

Но, конечно, у публичной женщины имидж не тот, поэтому принято говорить, что основателя вечного города выкормила волчица.

Не сразу Рим строился. А когда строился, все вопросы решались у Козлиного болота, потому что там было легче искать козлов отпущения. Без козлов отпущения ни в каком деле не обойтись: ни в строительстве города, ни в строительстве общества, ни в строительстве планов на строительство того и другого.

Первым козлом отпущения был Рем, один из основателей вечного города. Когда все говорили о достижениях в строительстве, он вдруг, ни с того ни с сего, заговорил о недостатках.

Похоронили Рема там же, рядом с недостатками, и продолжали строить, как строили раньше. А когда совсем построили, сразу все увидели недостатки. Собрались у Козлиного болота, открыли охоту на козлов отпущения. Хватились – Ромула нет.

Официально было объявлено, что за особые заслуги Ромул взят на небо живьем, но то, что охота на козлов отпущения началась, наводило на более грустные размышления.

После этого Козлиное болото засыпали, и козлы отпущения разбрелись по земле. Но охота на них не прекращалась, хотя не всегда была столь же результативной, как тогда, у Козлиного болота. Подумать только: всего два основателя – и оба козлы.

Не потому ли стал вечным городом Рим, что он стоит на костях своих основателей?

Все бренно в этом мире. Все преходяще, в сравнении с вечностью. За исключением, конечно, вечных козлов.

В гареме ассирийских царей пахло чем угодно, только не демократией. И жен, и наложниц царь выбирал по своему вкусу, ни с кем не советуясь, и каждый новый царь формировал новый гарем, даже если прежний был еще вполне дееспособным.

Женщинам это не нравилось, и любимая жена царя Шамшиадата, подстрекаемая другими женами и наложницами, обвинила царя в авторитаризме и даже тоталитаризме, учитывая количество наложниц и жен.

– Ты попробуй сесть на мое место, – оправдывался Шамшиадат. – Я же царь, разве я могу по-другому?

– Очень надо пробовать! – сказала Семирамида. – Только сядешь – и сразу вставать.

Но гарем зашумел:

– Попробуй, Семирамида, попробуй!

Шамшиадат не стал бы настаивать, но Семирамида возвышалась в его сердце, как пирамида, и он сказал уступчиво: