— Это чтобы скрасить вам одиночество, мадам… За дверью буфета — стук и щелканье; дверь отворяется, и из буфета выкатывается опереточная субретка с гладкими завитками каштановых локонов, розовыми щечками, голубыми вращающимися глазами; я не сразу узнаю ее в этой маленькой шапочке, белых носочках, шуршащих нижних юбках. В одной руке у нее зеркальце, в другой — пудреница, а вместо сердца вставлена музыкальная шкатулка; субретка со звоном подкатывается ко мне на своих маленьких колесиках.

— В этом доме нет ничего живого, — сказал лакей.

Моя служанка остановилась, поклонилась; из небольшой прорези в ее корсаже торчала ручка ключа. Это чудо-машина, самый тонкий в мире механизм, замысловатая система веревочек и блоков.

— Мы отказались от слуг, — сказал лакей. — Вместо этого ради пользы и удовольствия мы окружили себя их подобиями и нашли это не менее удобным, чем прочие любезные господа.

Мой заводной двойник остановился передо мной, зубчатые колесики в ее чреве исполняли при этом старинный менуэт XVII века, а рот был раздвинут в ярко-розовой нахальной улыбке. Клик, клик — она поднимает руку и деловито обсыпает мои щеки розовой меловой пудрой, от которой у меня начинается кашель, и тычет в меня своим зеркальцем.

Но в этом зеркале я вдруг увидела не себя, а своего отца, как будто, приехав во дворец Тигра в уплату отцовских долгов, я надела его лицо. О чем же ты все еще плачешь, самообольщающийся осел? И к тому же пьяный. Он залпом осушил стакан граппы и швырнул им в стенку.

Увидев мой изумленный испуг, лакей отобрал у меня зеркало, подышал на него, протер своим кулаком, затянутым в лайковую перчатку, и вернул мне. На сей раз я увидела только себя, изможденную после бессонной ночи и настолько бледную, что румяна моей служанки пришлись мне весьма кстати.

Я услышала звук поворачиваемого в тяжелой двери ключа и топот шагов лакея, сбегающего по каменным ступеням лестницы. Тем временем мой двойник продолжала пудрить воздух, исполняя все ту же тренькающую мелодию, однако, как оказалось, ее неутомимости тоже был предел. Вскоре ее пудрящие движения стали более вялыми, стук железного сердца начал устало затихать, музыкальная шкатулка все сбавляла и сбавляла обороты, пока мелодия не стала совсем неразборчивой, ноты падали уже как отдельные капли дождя, и наконец она застыла на месте, словно внезапно ее одолел сон. Когда она заснула, мне ничего не оставалось делать, как последовать ее примеру. Я повалилась на узкую кровать как подкошенная.

Прошло какое-то время, но сколько, я не могла сказать; затем меня разбудил лакей, который принес рогалики с медом. Я оттолкнула от себя поднос, но лакей решительно поставил его рядом с ночной лампой, взял с него небольшую шагреневую коробочку и протянул мне.

Я отвернулась.

— О миледи!

В его надтреснутом писклявом голосе звучала такая боль! Он ловко открыл золотую застежку: на алом бархате лежала одна-единственная бриллиантовая серьга, чистая как слеза.

Я захлопнула коробочку и швырнула ее в угол. Это внезапное и резкое движение, наверное, потревожило механизм куклы; словно бросая мне упрек, она вскинула руку, испустив при этом в непристойном тембре пару тактов какого-то гавота. И снова застыла.

— Отлично, — произнес потерявший терпение лакей. И сообщил, что мне снова настало время повидаться с моим хозяином. Он не позволил мне. даже одеться и причесаться. Во дворце было так мало естественного света, что я никак не могла взять в толк, ночь сейчас или день.

Казалось, с тех пор, когда я в последний раз видела Тигра, он не сдвинулся с места ни на дюйм; он восседал в своем огромном кресле, спрятав руки в рукава, а воздух был таким же тяжелым, как и прежде. Спала ли я час, ночь или месяц, его каменное спокойствие и этот спертый воздух оставались неизменными. Благовонный дымок поднимался из курильницы, рисуя в воздухе все тот же замысловатый росчерк. В камине горел все тот же огонь.

Обнажиться перед тобой, как какая-нибудь балерина? И это все, чего ты от меня добиваешься?

— Вид обнаженной молодой девушки, которую не видел еще ни один мужчина… — запинаясь, ответил лакей.

Какая жалость, что я не валялась на сеновале с каждым парнем из отцовского поместья — уж это избавило бы меня от унизительной сделки! Он хотел столь немного, и потому-то я не могла ему этого дать; и Тигр понимал меня без всяких слов.

Из его второго глаза показалась слеза. И вдруг он зашевелился; он обхватил карнавально-картонную голову с копной фальшивых волос, перевязанных ленточкой, своими так называемыми руками; он выпростал эти, скажем так, руки из рукавов, и я увидела мохнатые лапы и когти, острые как ножи.

Скатившаяся слеза упала на шерстистую лапу и заблестела. И еще долгие часы я слушала в своей комнате, как он ходит туда и обратно за дверью.

Когда лакей снова явился с маленьким подносом для писем, я получила пару бриллиантовых серег чистейшей воды; я зашвырнула коробочку в тот же угол, где уже валялась первая серьга. Лакей огорченно запричитал, но больше не предлагал мне снова отправиться к Тигру. Вместо этого он чарующе улыбнулся и доверительно сообщил:

— Мой хозяин сказал: пригласи молодую леди прогуляться верхом.

— Как это?

Он живо изобразил конский галоп и, к моему изумлению, фальшиво пропел своим надтреснутым голосом:

— Скорей, скорей, мы едем на охоту!

— Но я убегу и поскачу в город.

— О нет, — сказал он. — Вы ведь честная женщина.

Он хлопнул в ладоши, и моя служанка защелкала и зазвенела, изображая подобие жизни. Она подкатилась к шкафу, из которого сама вышла, и, запустив в него свою синтетическую руку, достала оттуда мой наряд для верховой езды. Ну надо же! Мой собственный костюм для верховой езды, который я оставила в сундуке, стоящем на чердаке загородного дома неподалеку от Санкт-Петербурга, дома, который мы потеряли давным-давно, еще раньше, чем отправились в это безумное странствие к берегам жестокого Юга. Либо это действительно был тот самый костюм, который сшила для меня моя старая няня, либо его безупречно точная копия, воспроизводившая все вплоть до оторванной пуговицы на правом рукаве и рваного подола, прихваченного булавкой. Я вертела этот заношенный костюм в руках, пытаясь найти разгадку. Дверь комнаты задрожала от ветра, гулявшего по всему дворцу; может, северный ветер подхватил мою одежду и принес сюда, через всю Европу? У меня дома сын медведя мог управлять ветрами по собственному хотению; какое чудо могло сравнять между собой этот дворец и дремучие леса? Или же мне следовало принять это как доказательство того, о чем постоянно твердил мой отец: если у тебя есть деньги, возможно все?

— Скорей, — уже подмигивая, торопил лакей, вероятно очарованный моим видом, в котором смешивалось удовольствие и удивление.

Механическая служанка протянула мне жакет, и я словно нехотя позволила надеть его себе на плечи, хотя мне безумно не терпелось выйти на свежий воздух, оказаться подальше от этого мрачного места, пусть даже и в такой компании.

Яркий солнечный свет проник через двери зала; я увидела, что наступило утро. Наши лошади, оседланные и взнузданные, смирные как овечки, уже ждали нас, нетерпеливо выбивая копытами искры из брусчатой мостовой, пока их сородичи в стойле лениво бродили между кормушками, переговариваясь на своем беззвучном лошадином языке. Пара голубей, нахохлившихся от холода, с важным видом расхаживала по двору, склевывая кукурузные зерна. Вороной меринок, доставивший меня сюда, приветствовал меня заливистым ржанием, которое гулким эхом разнеслось под туманными сводами крыши, и я поняла, что этот конь предназначался мне для прогулки.

Я всегда обожала лошадей, этих благороднейших животных: сколько нежной ранимости в их умных глазах, сколько сдержанной мощи в их напряженных крупах. Я нежно потрепала своего вороного друга по холке, и в ответ на мое приветствие он благодарно чмокнул меня в лоб мягкими губами. Маленький лохматый пони, которого с цирковой лихостью оседлал лакей, тыкался носом в нарисованную траву под копытами нарисованных на стене лошадей. И наконец сам Тигр, закутавшийся в черный, подбитый мехом плащ, вскочил на величавую серую кобылу. Он явно не привык к верховой езде: в лошадиную гриву он вцепился, как хватается за любое бревнышко моряк, потерпевший кораблекрушение.