Мечник усмехнулся.

— А ты кто такая? — спросил он.

— И вам приспичило? — отвечала она, притворяясь помешанной. — Какой родилась, не помню, молодость хотелось бы позабыть, а говорить о ней не стоит; старость пришла, как из рукава вытрясло; теперь же, на кощеевы года, высмотрела я себе хорошее местечко на паперти, такое, что лучшего и найдешь, как на погосте…

И вновь рассмеялась.

— Неужели нет у тебя ни родных, ни знакомых, которые бы тебя приютили?

— А они мне на что? Худо мне, что ли? Родные не признают нищенки, так как в кармане у нее пусто; из милости жить… так уж лучше на Божьей, чем на людской… Да и так мне сдается, что уж недалеко до конца… а у моей Пани служба хорошая: и весело мне, и вольготно…

С этими словами она, как нарочно, подбоченилась, приподняла сермягу и вприпрыжку пошла распевать:

Как тревожатся защитники Ясногорской скалы, и в какую беду попадает опять пан Яцент

Два дня ненарушимой тишины показались осажденным бесконечными. Среди неизбежных опасностей хуже всего может быть ожидание их и неуверенность. Трусливые ежеминутно дрожали при мысли взлететь на воздух. Другие боялись заговорщиков, готовых сдаться, неожиданного штурма или взятия ворот.

Приор и начальство прекрасно понимали, что передышка обозначала у шведов какую-то нехватку, ожидание подвоза. Потому было очень соблазнительно нарушить вынужденное спокойствие, а вместе с тем не было на то решимости, ибо поневоле приходилось считаться с собственными запасами пороха, селитры, серы и пуль. С другой же стороны, таяли припасы, да и было их немного. К счастью, дело было в Рождественском посту, так что недостаток пищи, благодаря набожным обычаям наших предков, привыкших к умеренному питанию в дни, предшествующие Рождеству Спасителя, переносился легче.

Трапеза монахов и пайки осажденных что ни день, то становились меньше: немного сушеной рыбы, ржаного хлеба, постного масла; какая-нибудь похлебка… от времени до времени стакан меда или пива… вот и все. Но никто не жаловался; только приор заглядывал по временам в склады и закрома, благословляя их и подсчитывая в то же время, насколько с Божьей помощью может хватить припасов. Вера его была так велика, что он не сомневался в возможности чудесного приумножения хлеба и рыбы, подобно тому, как когда-то накормил Иисус Христос народ в пустыне. Потому приор не слишком беспокоился. Пророческим духом и предчувствием он твердо верил, что Бог не попустит последнего из бедствий — голода.

Ничто не могло ни поколебать его, ни омрачить, ни поразить. Он отгонял сомнение и от себя, и от других великими словами: "Вера и единение!" И настолько был уверен в неприкосновенности монастыря, что, казалось, созерцал ее раньше, нежели она исполнилась. В последнем отношении никто не мог потягаться с ним. На всех находили минуты сомнения, горя, часы душевных мук… он один не был им подвержен. Если же когда-либо у него случались приступы малодушия, он отгонял их горячею молитвой и смирением, гнал от себя грешные сомнения и падал в прах у подножия креста, вливавшего в душу его утешение и бодрость. Удрученный, он возносил песнь свою к Духу Святому и еще до окончания ее чувствовал, как мужество охватывало его сердце, а бодрость вселялась в душу.

Ничто не могло смутить геройский дух этого человека; даже время, сокрушающее лучшие намерения людей тленом постепенных неудач, само время, казалось, вооружало и укрепляло его силы. Вначале он боялся более; теперь же после стольких превратностей всякие сомнения оставили его; он осязал возможность чуда, он верил в чудо.

Но рядом с ним, если не считать обоих полководцев, неустрашимых, как сам приор, и разгоряченных боем, а также малой горсточки верных, все прочие с каждым днем теряли силы и ежедневно нуждались в подъеме бодрости и духа. Даже ксендзы, несмотря на повседневное непосредственное общение с Кордецким, не могли идти с ним вровень. Едва набравшись бодрости, они мгновение спустя опять упадали духом; стыдились, вновь набирались храбрости и не умели укрепиться в вере. Приходилось неустанно следить за ними, опекать их, ограждать колеблющихся от приступов панического страха, гасить и обрывать их при самом зарождении. Приор трудился в поте лица своего, с болью в сердце боролся он с людскою слабостью. И не впадал ни в гнев, ни в ярость, так как сердцу его было чуждо чувство злобы: вместо нее царила жалость. Правда, он был строг, когда требовалась строгость; но без негодования, без досады, без нетерпимости. Воистину бесконечная работа! С одной стороны, требовалась неослабная отвага, с другой — неугасимое терпение.

Таков был подвиг Кордецкого.

Третий день клонился к вечеру. Приор сидел в своей келье, погруженный в глубокое раздумье, когда к нему ворвалась взбудораженная шляхта с сообщением, что к шведам подошли подкрепления из Кракова.

— Отче приор, мы погибли! — кричали они, ввалившись всей толпой. — Подходит обоз из Кракова, порох, оружие, подмога!

— Что же, мои дети, — спросил он ласково, — а вы не видели, идут ли им на помощь легионы ангелов и полчища серафимов, и мощь Пресвятой Девы, которые с нами?

Вопрос настоятеля застиг шляхту врасплох.

— Все это силы человеческие, — закончил приор, — а вы имели случай убедиться, что их мы не боимся.

Слова Кордецкого были для шляхты как горох в стену. Нет чувства более доступного людскому сердцу, более заразительного и всеобъемлющего, как страх. Это пламя, вмиг охватывающее все, чего коснется, и противятся ему только люди железной воли и каменного духа.

Когда приор вышел из кельи, шляхта побежала за ним следом, обгоняла его, хватала за руки, за полы и с криком повторяла:

— Отче настоятель, мы погибли, мы погибли!

Напрасно Кордецкий утешал их, успокаивал, не было приступа к этим людям. И только когда все вышли на двор, и Замойский, увидев нападение, прикрикнул, трусы оробели и замолкли.

Действительно, Краковским шляхом от Ольштына длинной вереницей тянулись нагруженные возы с порохом и оружием, как думали в монастыре. Чарнецкий первый увидел их издалека и готовился, так как дорога проходила от стен на расстоянии пушечного выстрела, встретить обоз орудийным огнем, как только он подойдет поближе, и хоть частью уничтожить. Однако раньше, чем возы приблизились на выстрел, сделалось так темно, что пришлось отказаться от расстрела.

Приор долго оставался на стене, спокойно глядя на приближение обоза, когда уже при наступлении полной темноты заметили подкрадывавшегося к стене солдата и узнали в нем пана Яцка Бжуханьского. Бравый мещанин, несмотря на то, что раз уже попался шведам и с трудом выпутался, принес в мешке немного рыбы и, прикрепив к стреле письмо, пустил его из лука к самым ногам приора. Лук погубил его. Шведы, не имевшие луков, признали в нем шпиона и бросились к нему раньше, чем он успел, сломавши лук, бежать. Его опять схватили, а Кордецкий был так поражен и огорчен случившимся, что долго не обращал внимания на лежавшее у ног письмо…

— Да хранит его Матерь Божья! — воскликнул он. — Верный и надежный человек… жертвовал и жертвует собой для нас… горе ему, если отведут его к генералу…

— Велим крюком достать рыбу, которую он положил на краю рва, — сказал Замойский, — пригодится. Ему же можно вперед спеть: "Со святыми упокой…"

— Нет, не говорите так, не говорите! — с ударением и силой возразил Кордецкий. — Откупим его, если будет необходимо. Монастырь не оставит своих верных слуг, а швед удовольствуется деньгами. Немного серебра для него больше одной вражьей жизни, а у Пречистой Девы хватит на выкуп своих слуг.