— Палите! Палите! — закричал он.

Но два орудия, которые могли повредить убегавшим, были наглухо заклепаны. Горн так же, как Миллер, взбешенный дерзостью этой горсточки людей, бросился на коне вперед, несмотря на темноту и препятствия, с поднятой саблей, стремясь попасть в предводителя, когда один из отставших поляков подскочил и сильно ударил его в грудь косой. Горн схватился обеими руками за гриву и упал вместе с лошадью, подстреленной одновременно. Он уже лежал на земле, когда Миллер подъехал к нему и остановился, как вкопанный, не в силах произнести слова, дрожа от гнева, неожиданности и какого-то ужаса, который объял его при виде раненого любимца. Он крикнул, отдав приказание продолжать преследование, и распорядился оказать помощь Горну, а сам поспешно возвратился в свой шатер.

Уже все в шведском лагере проснулись и бежали, хватаясь за мушкеты. Барабаны били тревогу, играли трубы, зажигались огни, а наши смельчаки, пробиваясь к обители, все более и более прибавляли шагу. Воины Чарнецкого повторяли как военный клич: "Иисус, Мария, Иосиф!" С этим громким кличем пробились они к стенам монастыря, спустились в ров и добрались до фортки. Все почти участники этой опасной вылазки вернулись назад невредимые, с подъемом духа, как бы набравшись новых сил в боевом крещении. Кордецкий все еще стоял на коленях и молился. Целуя край его рясы, Чарнецкий, будучи не в силах промолвить ни слова от волнения и душевного подъема, пробудил приора от его набожного забытья…

— Вот мы и вернулись назад, — сказал пан Петр, — и благополучно…

— Слава Богу! Слава Богу… Но жертвы? Кто погиб?..

— Одного только, кажется, мы потеряли: беднягу Венгерца.

— Бедняга! Бог послал ему предчувствие перед смертью. Помолимся за его душу.

В это время вбежал Замойский.

— Ну, что? — спросил он поспешно.

— Все прекрасно, как по маслу. Взгляните на шведов, какую мы удрали с ними штуку; они бегают как ошпаренные кипятком.

В самом деле, лагерь представлял собой вид муравейника, в который попал сучок дерева. Везде мелькали маленькие огоньки и в темноте двигались в разных направлениях к подножию горы. Видимо, шведы, не зная хорошенько, что случилось с ними, и все еще продолжая бояться, уходили с ближайших стоянок на более отдаленные; расставляли часовых, зажигали костры; люди бегали и шумели.

— О! Как велик Господь! — воскликнул с подъемом Замойский, спеша к орудиям, которые стерег полусонный Вахлер. — Их огни послужат нам мишенью… Немец! Целься и стреляй в лагерь.

Вахлер неохотно поднялся с подстилки под шатром, посмотрел на Замойского, заворчал, но увидел, что нельзя не повиноваться, и орудия начали стрелять по ближайшим стоянкам, окончательно приводя в замешательство шведов.

Как олькушские рудокопы не хотят делать подкоп, и как старый Ян Вацек гибнет по этой причине

Восходящее солнце осветило картину беспорядка, царившего в лагере шведов. Чуть свет Миллер объехал своих солдат, подсчитал потери, из которых самой тяжелой для него была смерть полковника де Фоссиса и смертельная рана Горна; он приказал убрать трупы, снять с редутов заклепанные пушки и поставить на их место новые и, полный злости и гнева, вызванных в нем дерзостью осажденных, жаждал нового штурма. Пушки, не переставая ни на минуту, стреляли по стенам, но напрасно, так как вред от них не был настолько велик, чтобы его утешить. Вейхард, узнав о смерти де Фоссиса и ране Горна только утром, так как находился вдали от ночной схватки, шума которой даже не слышал, прибежал к стоянке Миллера, но не решился показаться ему на глаза. Он рассудил, что генерал должен злобствовать и рад будет свалить все на него.

Действительно, швед был так страшен, как сатана в бессильной злобе. Чувствуя свое могущество, превосходство, опытность, не суметь ни взять, ни уничтожить этого курятника, который защищали крестьяне, шляхта и ксендзы! Он здесь терял зря все лавры вождя, в неравном и постыдном бою. Было от чего обезуметь! И, обезумев, дородный начальник шведов ходил взад и вперед по своей палатке, повторяя:

— Хоть бы пришлось здесь сложить голову, но не уступлю, пока не возьму монастыря!

Потребовав из Кракова большие орудия, он гнал посла за послом, чтобы их везли как можно скорее, днем и ночью. Тем временем ему доложили, что прибыли рудокопы из Олькуша для устройства мины, которую собирались подвести под северную стену монастыря. Де Фоссис должен был руководить этими работами, план уже был готов, но исполнение его теперь должно было достаться кому-нибудь другому, менее опытному.

Несчастных рудокопов пригнали под стражей, как узников, и они стояли печальные и испуганные. Только один из них, крепкий старик, плечистый, головой выше других, с седыми волосами, с думой на лице, опершись на палку, поглядывал на шведов, как бы желая уничтожить их взглядом, раз не мог этого сделать рукою. Остальные, измученные, стояли или лежали на земле, скорее имея вид невольников, чем помощников. Миллер приказал пригнать их к горе и назначить им работу; но около полудня ему дали знать, что олькушские рудокопы упорствуют и не хотят подводить мины.

Предполагая, что это какое-нибудь недоразумение, возникшее, быть может, вследствие затруднения в работе, он послал к ним Куклиновского, ярого прислужника шведов, чтобы он переговорил с ними.

Куклиновский застал их, окруженных солдатами, они лежали на земле с опущенными головами, и только старик стоял, опираясь на палку, он держался особо и выглядел начальником.

— Ну, за работу! Начинайте! — закричал Куклиновский.

— Разве мы шведы или изменники, как ты, — воскликнул сердито старец, — чтобы поднимать руку на Пресвятую Матерь?

— Что! Что такое?

— А! Вот то, — еще быстрее ответил старик, — хотите убить нас, так убивайте; лучше погибнуть от вас, чем вечно гореть в аду, не будем работать и все тут.

Куклиновский взглянул на старика и быстро уехал, чтобы дать знать об этом генералу. Миллер, едва поверив своим ушам, закричал:

— Повесить бездельников! Повесить!

— Но, — вскричал Куклиновский, — если мы их повесим, то кто же будет подводить мины?

— Повесить для примера только того, который их бунтует, а остальные сами смирятся, — сказал генерал, — а то так каждого десятого из них на виселицу!

Калинский выступил со словами:

— Позвольте мне пойти к ним, генерал.

— Иди, пан староста, но не проси их; непослушных как собак повешу на дереве!

Старосте подали коня, и он поспешил к рудокопам. Они продолжали стоять, как и прежде. Посмотрев на их хмурые лица, обращенные к часовне Матери Божией с почтением, набожностью и страхом верных Ее детей, староста как бы почувствовал стыд, что-то похожее на угрызения совести, но поспешил отогнать его от себя. Быстро оправившись от первого впечатления, он ласково сказал:

— Ну, принимайтесь за работу, дети! Что вы тут думаете? Разве вы не знаете генерала? За работу он наградит, а за непослушание покарает; уже отдан приказ казнить вас в случае неповиновения; кто не возьмется за работу, пойдет на виселицу!

— Ну так вешайте! — ответил гордо старик. — Чего еще ждать?

— Что вы забрали себе в голову?

— Что забрали в голову? То, что еретикуш-веду против Матери Иисуса мы не будем помогать, как вы, господа шляхтичи.

Калинский побагровел.

— Ты, старик, — крикнул он, — первый пойдешь на виселицу!

— И Христос висел! — ответил рудокоп спокойно. — Виселица за Божье дело не позор!

Калинский стоял, как вкопанный, у него не хватало слов, не хватало мыслей перед этим мужественным старцем, который так холодно и так храбро презирал смерть. По лицам остальных было видно, что только он и поддерживал их; и потому Калинский приказал схватить Яна Вацька, старшего рудокопа, и отвести в сторону.

— А вы, — обратился он к остальным. — Вы также не хотите работать и ждете, когда я начну вешать каждого десятого?

Кто-то отозвался:

— Вешайте и нас.