После описанного нами вечера прошло несколько дней. Войт Альберт как раз в это время вернулся из своего таинственного путешествия. Рано утром собрались лавники, и писарь Фрич собирался записывать, что ему прикажут. Сегодня должно было слушаться дело Гамрота.

Как только войт вернулся, квартальные, должно быть, по чьему-либо приказанию, схватили в одной пивной дерзкого юношу, который был изобличен в обмане, когда играл в кости с немцем. Парень, подвыпив и осмелев еще больше, схватился за саблю и одному из квартальных рассек лоб, а другого тяжело ранил. Быть может, ему удалось бы скрыться, но сам начальник стражи Фейт был поблизости со своими людьми. Шестеро из них бросились на убегавшего, повалили его, избили и связали, а потом с торжеством повели среди белого дня, привязанного на веревке, в тюрьму, в здание ратуши. Толпы людей сбегались полюбоваться на это зрелище.

Мартик, ехавший как раз по той улице, натолкнулся на эту процессию, узнал своего Гамрота и страшно разозлился, потому что понял, что его нарочно подкарауливали, чтобы так или иначе погубить.

Человек, которого ненавидел войт, попадая на суд лавников, мог быть уверенным, что его ожидает верная смерть. Только в виде особой милости, снисходя к заступничеству княгини, смертная заменялась розгами, после чего виновного изгоняли из города навсегда. Если же он отваживался вернуться назад, хотя бы в княжеской свите, его сейчас же схватывали и казнили.

За игру в кости, даже если они были не настоящие, и за нанесение хотя бы и не смертельных ран грозила виселица; но когда схватили Гамрота, в городе тотчас же распространились слухи, что одна женщина, по имени Гануся, обвиняла его в том, что он увез ее дочку, а мельники с Герлаховской мельницы подтверждали это.

Получив эти недобрые вести о Гамроте, Мартик тотчас же поспешил к Грете, которая пришла в полное отчаяние.

— Войт вернулся, — сказала она, — и вот вам лучшее доказательство, что на Гамрота донесли как на вашего соглядатая… Теперь и вы берегитесь!

— Хо, хо! — крикнул Сула. — Меня, княжьего слугу, посмел бы кто-нибудь тронуть?

— Если вы мозолите ему глаза, — возразила вдова, — то он доберется и до вас.

Грета была бледна и вся дрожала от гнева.

— Неосторожный и самонадеянный, — начала она, — послушайтесь доброго совета, не ходите ночью по городу один, имейте при себе всегда оружие и никогда не вмешивайтесь ни в какие ссоры и свалки. Он пошлет убийц, а те, покончив с вами, убегут с его помощью во Вроцлав или в Сандомир. Там посидят тихонько месяца два, а потом вернутся, и никто им слова не скажет. А если ему удастся поймать вас, то посадит в такую тюрьму, в которую никогда не заглядывает глаз человека.

Грета старалась напугать его, а он слушал равнодушно и бормотал:

— Меня? Это меня-то?

— И вас, и многих таких, как вы, — прибавила вдова. — Он здесь хозяин. Он будет держать вас в тюрьме в ратуше, а не в каком-нибудь заключении, куда квартальные сажают кого попало; у него есть свои собственные подземелья, о которых не подозревает ни одна живая душа, а кто туда попадет, тот должен проститься со светом Божьим.

Она говорила, а Павел, который сидел тут же, подтверждал ее слова знаками головы и рук. Сула был не робкого десятка, но в конце концов и у него пошел мороз по коже. Это таинственное подземелье, где наемный убийца мог каждую минуту убить или удушить и тут же зарыть тело, поразило и его воображение.

В городе ходили таинственные слухи о колодцах во дворе вой-това дома; уж наверное, предназначенные не для воды, они были выстланы внутри камнями, утыканы железными кольями и закрыты железными дверями: в эти колодцы бросали людей. Не всех ведь можно было судить и наказывать публично, за некоторых могли заступиться князья, и вот таких-то сживали со света незаметно, без огласки.

— Нет сомнения, что Гамрота все время подкарауливали, что его взяли умышленно, а теперь поставят обвинительницей против него какую-то обманщицу Ганусю, которая будет говорить, что ей прикажут. Войта уже предупредили. Остерегайтесь теперь вы! — еще раз повторила ему вдова.

После такого предупреждения Сула в дурном расположении духа вернулся домой в замок. Проезжая мимо ратуши, он слышал разговоры о том, что Гамрота, если и не казнят, то во всяком случае высекут и выгонят из города.

Игра в кости и нанесение ран могли бы еще сойти с рук, но похищение девушки, в котором обвиняла Гамрота Гануся, неминуемо каралось смертью. Свидетели, собравшиеся около ратуши, кричали, что Гамрот был профессиональный шулер и что многие матери и девушки жаловались на него за причиненные им обиды.

Общественное мнение подготовлялось таким образом к тому, что Гамрот не мог отделаться легким наказанием. Но и Мартик в свою очередь собирался попросить княгиню, чтобы она замолвила слово за виновного и спасла ему жизнь.

Правда, в законах не было нигде упомянуто о случаях такого посредничества, но городское управление и суд не смели отвергать такого заступничества и личной просьбы.

Доступ к княгине был так же прост, как и к Локотку. Испытав в жизни много горя, княгиня была жалостлива к людям. Вся ее жизнь принадлежала детям: прелестной девочке Елизавете и маленькому, недавно родившемуся сыну Казимиру. Князь редко бывал дома, и дети были ее единственной радостью; тихо и спокойно текла ее жизнь в заботах о них.

В то время княгиня была уже немолода. Высокая, прекрасно сложенная, с удлиненным овалом лица, покрытого преждевременными морщинами, она приковывала внимание печальным выражением глаз. Неизгладимый след оставили в ее душе годы изгнания Локотка, когда она, укрываясь у сердобольного мещанина, кормившего и поившего ее, жила, как бедная женщина, пригретая из милости, обливаясь горькими слезами, часто сама себе стирала мелкие вещи. И хотя Бог вернул ей мужа, порадовал детьми и дал ей первое место в столице, обещая еще корону впереди, она так и осталась по внешнему виду прежней печальной изгнанницей.

На земле, изрытой железным плугом, как бы густо ни покрыли ее трава и цветы, всегда останутся борозды.

Двор княгини не отличался ни величиной, ни пышностью. Женщины не падали перед нею на колени, а говорили с нею попросту и смеялись в ее присутствии. Комната ее была уставлена прялками, колыбельками детей и их игрушками, по стенам висели картины религиозного содержания, вот и все ее украшение. По несколько раз в день ксендз Станко, ее духовник, приходил к ней и читал молитвы.

В ту минуту, когда Мартик, попросивший свидания с княгиней по важному делу, входил к ней, она сидела с маленьким Казимиром на руках, а ксендз читал что-то по книжке с молитвами. Она не удивилась его приходу, к ней часто обращались с различными просьбами.

— Милостивая государыня, — еще с порога начал Сула, — я осмелился просить пропустить меня сейчас же, потому что дело идет о человеческой жизни. Мещане и войты хотят погубить человека, который служил нашему князю, именно за то, что он был ему верен. На него возвели вымышленные вины. Надо спасти его!

— Уже судили? — спросила княгиня.

— Если не сегодня, то завтра, наверное, вынесут приговор, — сказал Мартик, — они, верно, будут спешить, чтобы никто не мог вырвать жертву у них из рук. Может быть, ваша милость заступится за него…

Ксендз Станко начал расспрашивать о деле Гамрота. Он часто бывал послом от княгини к мещанам, когда надо было спасать кого-нибудь, и теперь княгиня возложила на него избавление Гамрота.

Мартик горячо просил и убеждал.

В то время, как все это происходило, войт Альберт, только что вернувшийся из своего путешествия, уже знал обо всем, что выследили в его отсутствие его люди, и отдавал соответствующие распоряжения.

Действительно, Гамрот был схвачен по его приказанию, и по его же приказанию спешили с обвинением юноши в приписываемых ему злодеяниях. Клевреты Альберта собрались к нему на совет: тут были снова Герман из Ратибора, Зудерман, Пецольд и Хинча Кечер.