— Ну, если тут w есть тайна, — прибавил Павел, — то она скоро откроется. Ждать недолго.
Разговор продолжался еще некоторое время и перешел на городские дела. Павел наконец откланялся войту, который, как удельный князь служащему, только кивнул ему головой.
За дверями гостя ожидал паж, который проводил его прежним путем до каморки привратника и выпустил на улицу. Вздохнув свободно после того как отданы были отчеты в порученном ему деле, Павел размеренным шагом медленно пошел домой. Но по дороге он останавливался, что-то взвешивал, обдумывал, припоминал и, казалось, все еще не мог успокоиться.
Такое же тревожное и выжидательное настроение замечалось и во всем городе. В подожженном недавно замке, который чехи только что начали вновь отстраивать, заметно было даже ночью какое-то необычное движение. Оттуда доносились странный шум и возня, непонятные в эти часы ночного покоя. Неподалеку от дворца войта, на Мясницкой улице, Павел с Берега постучался у ворот собственного дома, не такого величественного вида, как дом войта, но очень чистого и приличного. В окнах был еще свет, потому что в лавках, которые принадлежали Павлу, приготовляли для продажи на завтра мясо только что убитого вола.
Павел в своем деле играл только роль главного руководителя, а всю черную работу нес молодой служащий Ганс, который вышел к нему в переднике, с привешенным у пояса окровавленным ножом и засученными рукавами. Он, видимо, хотел его о чем-то спросить, но Павел только махнул рукой и поспешил в комнату, где еще светился огонь.
Ганс с любопытством посмотрел ему вслед и вернулся в сортировочную комнату, где разделывали мясные туши и откуда доносились веселые голоса и смех рабочих.
Дом Павла с Берега не имел ни малейшего сходства с каменными палатами войта. Он был деревянный, очень просторный и удобный, но без всяких претензий на барские затеи. Большая комната внизу, в которой горел теперь яркий огонь, служила одновременно столовой, гостиной и даже кухней. Ближе к огню висела на стене кухонная утварь, сковороды, блюда и горшки были расставлены на полках.
В этот день все уже было убрано, и немолодая хозяйка в черном обтянутом платье сидела на лавке, спокойно сложив руки. Служанка дремала в углу за пряжей.
Когда Павел вошел в комнату, старуха, услышав его шаги, молча встала и, вспомнив, что она еще не приготовила ему воды на ночь, стала полоскать стакан.
Пора уже было гасить огонь и идти спать. Но Павел не спешил пройти в открытую дверь спальни, где еще было темно; он задумчиво прошелся по комнате, погрелся у огня и, как будто теперь только заметив старуху, тихо спросил:
— А Грета не приходила?
Вопрос этот был ей, по-видимому, неприятен, ее увядшее лицо сморщилось и, взглянув на хозяина, она отвечала:
— А зачем вам нужна эта Грета?
— Ах, — беспечно возразил Павел, — старая ты моя Анхен! Грета нужна не только мне, своему опекуну и родственнику, но еще многим людям на свете. Она бы всякому пригодилась.
— Да, еще бы! — сердито отвечала старая Анхен, вытирая кубок и не глядя ему в глаза. — Грета всем бы пригодилась — на ваше горе! Все вы, и ты старый, дядя ее и опекун, с тех пор как она потеряла отца и мужа, — все вы пляшете под ее дудку, а ей ни до кого из вас нет дела!
Павел рассмеялся.
— Ах, ты моя Анхен! — сказал он. — Ну есть ли еще кто-нибудь, кроме тебя, кто бы мог сказать, что женщина может закружить голову такой старой бочке, как я.
— А все-таки это правда! — упрямо повторила старая Анхен. — Ты так же потерял голову, как и другие — мне за тебя стыдно!
Павел, которому, по-видимому, доставляли удовольствие эти упреки, продолжал смеяться, а глаза его блестели.
— Ох уж эта ваша Грета! — насмешливо и гневно заговорила Анхен. — Эта Грета только на то и годна, чтобы весь свет дурачить. Все по ней с ума посходили: и чехи, и поляки, и немцы — никто не уцелел! Даже этот глупый Ганс!
— Ну! И он? — смеясь, прервал ее Павел. — У него вкус недурен!
— А ей никого из вас не нужно! — сказала Анхен. — Бог знает, что она думает! Играет вами, как ребенок куклами. Кого захочет, того и приворожит, — стоит только ей взглянуть разок, подмигнуть или улыбнуться. Каждый глупец с ума сходит.
Пожав плечами, Анхен продолжала:
— Если бы ее покойный муж был теперь жив, он мог бы удержать ее, потому что был ревнив. На ее счастье, прикончили его, — ветреная у нее голова. Теперь же вдова свободна! Ого! Вам бы надо было отдать ее замуж, тогда все изменится.
— Анхен моя, — весело отозвался Павел. — Эту Грету ни я, и никто другой не выдаст, пока она сама не захочет выйти. А пока хорошо и так.
— Для вас хорошо! Еще бы! — проворчала старуха, бросая злобный взгляд на круглого Павла, и замолкла.
Должно быть, услышала, что кто-то подходит к ним, потому что оглянулась на дверь, в которую входил в эту минуту маленький человек, что-то вроде горбатого карлика, с широким лицом, одетый в шутовской красный кафтан с длинными рукавами, украшенными нашивками, и в остроконечной шапке с ушами, которые свешивались на грудь. Он шел, держа в руке роговой фонарик с огарком свечки и опираясь на палку выше себя, которая заканчивалась белым набалдашником, украшенным кистями. Большие ноги его были обуты в башмаки с загибающимися кверху носами, которые заканчивались медными скобами, при помощи цепочек скобы эти соединялись с голенищами.
За горбуном-карликом проворно вошла в комнату женщина. Это была племянница Павла, Грета, о которой только что шел разговор.
При виде ее старая Анхен тотчас же отошла с нахмуренным лицом на свое темное место на лавке около камина, как будто бы не хотела быть в ее обществе. Павел, обрадованный, обернулся к входившей.
Несмотря на поздний час мещанка была нарядно одета, но богатый наряд не увеличивал ее красоты, потому что она была бы прекрасна во всяком наряде. В наружности ее не было ничего немецкого, и можно было предположить, что при частых прежних сношениях немцев с итальянцами, в жилы ее попала горячая южная кровь.
Она была среднего роста, прекрасно сложена, очень бела и довольно полна. Но больше всего поражали в ней, очаровывая с первого взгляда, ее глаза с их повелительным, смелым, веселым, плутовским и высокомерным, но в то же время печальным и загадочным выражением. В глазах отражалась вся ее душа; они говорили больше, чем маленький коралловый ротик, в котором сверкали жемчужные зубки, больше, чем прекрасный белый лоб и Дышащее оживлением личико. Слишком густые черные волосы, тщательно расчесанные, заплетенные в косы и уложенные венцом, оттягивали своей тяжестью маленькую головку. Во всех ее движениях, взглядах, улыбке обнаруживалась дерзкая, вызывающая смелость, не допускающая и мысли, чтобы кто-нибудь мог ей противиться.
На ней было темное, все расшитое платье, пояс с ридикюльчиком сбоку, на плечи была накинута шаль, а на голове черное покрывало. Этот наполовину вдовий наряд был ей очень к лицу. Горбун-карлик, который шел с жезлом впереди своей госпожи, остановился, как герольд, возвещающий о прибытии королевы и произнес хриплым голосом:
— Грета!
Исполнив эту официальную обязанность, он опустил палку, отбросил всю свою важность и пошел сесть на лавку, хотя горб мешал ему прислониться к стене.
Грета, стоя поодаль, присматривалась к дяде, ожидая, что он подойдет поздороваться. Павел, бросив украдкой взгляд на свою старую хозяйку, приблизился к ней.
— Добрый вечер, прекрасная Грета! Нет ли каких-нибудь новостей?
— Я как раз с тем же вопросом пришла к вам, — отвечала со смехом вдова. — Откуда же у меня могут быть новости?
— Скорее, чем у меня! — возразил Павел. — У тебя целый день толпятся люди со всех сторон света, и каждый признался бы тебе в смертном грехе, если бы ты блеснула ему зубками.
Анхен нетерпеливо задвигалась в своем углу и даже сплюнула, бросив взгляд на мужа.
Грета смеялась беспечно, как ребенок.
— Узнала что-нибудь о чехах? — спросил Павел, понизив голос. — У них, говорят, беспокойно в замке! Что это значит? Верно, предчувствуют там недоброе. Правая рука наместника Фрица Микош — в твоей власти: не болтал он тебе чего-нибудь?
