Прошло больше года…

Позади радость Великой Горькой Победы. Впереди планов громадьё, мечты самые светлые, самые чистые. Жизнь мирная строится. С фронта возвращаются мужики. Многие с невиданным добром, многие с незаживающими ранами…

Нет-нет да приподнимет Маруся тюфяк, да прижмет к груди икону крепко-крепко. Бывало, и поговорит секретно. Только не жаловалась сроду. Только с радостью к Богородице да приветом…

Марь-Лексевна с утра взяла веник, у двора подмести. Ни разу не заглядывала в ржавый почтовый ящик. Откуда известиям-то взяться? А сегодня видит краем глаза – вроде белеется. Полезла, а там конверт, и в нем что-то плотное. То ли толстое письмо, то ли картонка вставлена. Стала разглядывать, не ошибка ль? Нет, улица Красногвардейская – наша, отправлено на фамилию – Блохины. А вот обратный адрес незнакомый: Димитровская обл., Домоковский р-н, станция Мировая, от Запары Дарьи Емельяновны. Ну, мало ли? Может, Маруся знает… Сколько лежал – неизвестно, запылен… По штемпелю выходит – месяца три.

Еле дотерпела до вечера, как Маруся с работы вернулась, так сразу и подала конверт.

– Вот, Марусь, похоже, тебе корреспонденция, – в голосе недоумение и тревога.

У Мани затряслись руки: открывать – не открывать?! Закусила губу, отложила. Черпанула кружкой воды из ведра, выпила залпом. Схватила было конверт, схватила и резко кинула, будто он ядовитый. Бумажка за копейку, а беды в ней может быть на миллион… Еще постояла, подумала… Вздохнула глубоко: чего тянуть?… А-ах, будь что будет! Осторожно распечатала.

Первой лежала фотография. Она ее сразу узнала – это та, которую Ваня взял с собой из вагончика. Ну там, в Каракалпакии, помните? Перед уходом. На ней запечатлена счастливая смеющаяся Маруся в гороховом сарафане. Справа годовалая Людочка на венском стуле стоит. Пышное платьице с бантом – чисто барышня. Слева Генка, худущий, как былинка, болтаются на нем шорты, если б не помочи, потерял бы! Бравый такой, нос курносый задирает, сандалии скосолапил.

Та карточка, да не совсем… Теперь посередине снимка зияет небольшая ровная дыра с опаленными краями и запекшиеся бурые подтеки… Кровь! Иванова это кровь, точно…

Все это время в глубине души Маруся Кувшинова прятала и лелеяла крохотную светлую надежду: вдруг похоронка – просто ошибка, вдруг недосмотр, бывало ж у людей!

Дальше лежало письмо. Почерк девичий, сразу видно. Буквы аккуратные, ровные, ясные, так пишет только очень хороший человек.

Маруся протянула исписанный листок Марь-Лексевне:

– Прочитай вслух, я сама не могу, все сливается. – Оно и понятно, кроме той дырки, она еще долго ничего не увидит.

Бывшая учительница надела очки и, медленно выговаривая каждое слово, начала:

«Здравствуйте, родные Ивана Блохина! Или, может быть, знакомые Ивана Блохина! Я очень надеюсь, что хоть кто-нибудь из семьи остался живой.

Меня зовут Даша. Я медсестра. Зимой сорок четвертого развернули мы медсанбат…

Фронт в отдалении, взрывы слышно, но гулко, издалека. На подводах, на „эмках“, на „студебеккерах“ день и ночь подвозят раненых. Хирурги сменяют друг дружку, оперируют без остановки. Операционная как муравейник: заносят – осколки-пули вынимают – выносят.

А в соседнем лесу завелись снайперы немецкие, чтобы страху нагнать, вывести из рабочего состояния весь батальон. Начали, гады, методично отстреливать врачей, медсестер и раненых офицеров. Не успевают носилки снять с подводы – щелк! – и лечить некого.

Докторам хоть на воздух не выходи – щелк! – и лечить некому. Извели те снайперы народу человек пятнадцать. Главное, ни нянечек, ни солдат не трогают: ходи, ори – никакой реакции. Но стоит кому важному нос высунуть – щелк!

Ходили охранники в лес, чтобы этих паразитов прищучить, да вернулись ни с чем…

Находился у нас на излечении ваш Иван Блохин с легким ранением, осколком зацепило. Веселый мужик, балагур. Что ни день, соберет вокруг себя ребят и травит байки, одну шальней другой. Чего говорить, сами небось знаете, чистый артист.

Вот, значит, сидел он однажды на бревнышке с парнем из охранного оцепления, курил и увидел мельком вспышку в лесу. Выхватил у солдата трехлинейку, вскинул и с бедра попал в „кукушку“…

Вот тут и выяснилось, что фрицы работают в паре. Второй номер тотчас обнаружился. Только, похоже, опытнее первого. Остался стрелок один-одинешенек, но не ушел, стал еще яростнее крошить докторов. Пришлют новых на замену – день-два – поснимал! Такая беда, хуже некуда! Раненых-то везут без передыху. Бои!

Короче, вызвался Иван в лес идти. Один, говорит, пойду, скрытно.

Сделал Блохин „засидку“ грамотно: размазал черты¹², как у стрелков полагается, чтоб его самого отследить невозможно было, отходы приготовил, начал изучать повадки „зверя“. Трое суток караулил. Засек-таки позицию немца. Задержал дыхание и нажал на курок. Глянул в прицел: полморды снесло фашисту, всю нижнюю часть лица срезало – смертельная рана.

Довольный собою, Иван лукаво улыбнулся и встал во весь рост. В эту секунду агония отпустила немца на мгновение, очнулся, поганый, и выстрелил Ивану в грудь.

Одна пуля. Всего одна…

Стрельнул фриц и сам сдох.

На пятый день мы поняли, что снайпера-фашиста больше нет. Иван все не возвращался. Тогда медсестры, что от дежурства свободные были, пошли в лес искать. Холод стоял бешеный, но мы все искали и искали…

Я присела на сугроб и вижу: каблук сапога и, кажись, приклад… Это я на засыпанного снегом Ивана села. Вскрикнула. Девчата прибежали, откопали…

Он лежал на правом боку, к его ладони примерзла эта карточка. Я думаю, на ней – жена и дети. Глаза были открыты, смотрели на фото, так он прощался с вами.

Иван умер не сразу. Сколько лежал, не знаю… Похоже, замерз или истек кровью.

Эту карточку я прибрала себе, сама не знаю почему. И с тех пор мучаюсь.

Конечно, мы сообщили кому следует и тело похоронили, не волнуйтесь.

Ваш Иван – настоящий герой. Говорили, будто уйму врагов побил, может, даже сто. Так люди говорили, я верю.

Иван вас горячо любил, это точно…

С уважением Даша Запара».

Письмо, застрелившее надежду… насмерть…

Не ходила Маруся в церковь. Незнамо почему… Верить – верила. А ходить – не вспомню. Разве в детстве?

Она с Иваном когда-то прочитала у Толстого: «С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глазу на глаз начинаются настоящие отношения; только когда другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя».

Поняла не сразу, просила объяснить. Долго и мучительно думала, размышляла. Запало в душу…

Хотя, может, и другая какая причина. Перед каждой Пасхой старательно выбеливала не только весь дом изнутри, но и фасад. Пекла пироги, куличи, яйца красила луковой шелухой. Только икону из-под тюфяка никогда никому не показывала…