…Она очутилась в длинном зале с рядами узких коек, застеленными такими колючими одеялами, словно их связали из крапивы. На каждой койке виделся серый треугольник подушки, а выше, на стене, были прибиты литографии с вариациями на тему избиения младенцев царем Иродом. Столько раз она натягивала одеяло на голову, боясь что страшные солдаты спрыгнут с картин и примутся за нее! А фрески в столовой были еще оригинальней. Они изображали Судный День.

Посмотрев вниз, Эвике чуть не подпрыгнула на месте, потому что ее руки казались меньше, а под ногтями заметна была черная каемка грязи. Она начала торопливо грызть их, а не то сестра Схоластика, надзиравшая за воспитанницами, покарает ее за неряшливость. Длань у сестры была тяжелая. Поговаривали, что она запросто может пробить стену одним ударом четок… Но постойте, какая сестра Схоластика? Все это было так давно! Она уже взрослая и никто не посмеет ее бить…

— Эвике, ты опять ловишь ворон?!

Прежде чем разум успел отреагировать, ее рот автоматически произнес:

— Нет, сестра! Простите, сестра!

К ней уже спешила женщина в монашеском облачении, высокая, как гренадер, со строгим бесцветным лицом и плотно сжатыми губами.

— Почему так долго возишься? — протрубила она. — Думаешь, такая важная птица, что его сиятельство будет тебя дожидаться? Посмотрите на нее, еще не умылась!

Крепко ухватив Эвике за плечо, монахиня проволокла ее через дортуар в ванную комнату и, наполнив водой тазик с отколотыми краями, начала тереть ей лицо куском зернистого мыла. Эвике зажмурилась, не сопротивляясь. Ледяная вода обжигала щеки, мыло больно царапалось — выходит, все взаправду. Но как такое возможно? Спросить у воспитательницы нельзя, она не терпела, когда девочки задавали много вопросов.

— Ну вот, гораздо лучше, — проворчала воспитательница, швыряя в нее полотенцем. Эвике быстро вытерлась. Все нужно делать в спешке — заправлять кровати, орудовать ложкой за обедом, умываться — потому что за спиной всегда толпятся другие сироты. Их слишком много, а воды и еды — слишком мало.

— Тебе нужно благодарить Пресвятую, — говорила между тем сестра Схоластика, — что мать-настоятельница посоветовала графу взять в услужение именно тебя. Хотя ты и делаешь успехи в домоводстве, но тебя еще муштровать и муштровать. Ты слишком глупа, ленива, и упряма. А граф чересчур снисходителен, под его началом ты окончательно распустишься.

Все встало на свои места. Ей двенадцать лет и сегодня тот день, когда граф фон Лютценземмерн приехал ее забирать. Хотя Эвике не могла взять в толк, почему это происходит по второму разу, страх понемногу отступил. Она даже позволила себе улыбку.

— Прекрати ухмыляться! Небось, опять какую-нибудь шалость задумала. Знаю я вас, рыжих, — незамедлительно отреагировала монахиня и хлопнула ее по руке. Эвике посерьезнела.

— Куда мне идти, сестра? — спросила она почтительно. — Граф ждет меня в кабинете матушки-настоятельницы?

— Нет, — последовал неожиданный ответ, — его коляска под окном. Можешь с ним поговорить.

— Что?

— Открой окно и поговори с ним и виконтессой, — повторила сестра. — Ну, что встала? Иди!

Эвике посмотрела на нее недоверчиво. Она точно помнила, что граф приезжал один, Гизела оставалась в замке с больной матерью. Не осмеливаясь нарушить прямой приказ, он открыла окно и увидела знакомое ландо. Но вместо Штайнберга в коляске сидел граф фон Лютценземмерн, помолодевший, с черными усами, а рядом с ним — маленькая Гизела в белом платьице, повязанном синим кушаком. Заприметив Эвике, виконтесса помахала ей рукой.

— Привет, сестрица!

Эвике вцепилась в подоконник.

— Тссс, Гизи, мы ведь хотели сделать ей сюрприз, — одернул ее отец, но его глаза лучились счастьем. — Спускайся к нам, дочка.

— Я не понимаю, ваше сиятельство! — прокричала Эвике.

— Не называй меня так. На самом деле, ты моя родная дочь, просто много лет назад я потерял твой след. Но отныне мы снова будем вместе. Приди к нам!

— Я сейчас! Подождите!

Монахиня уже покинула спальню, и Эвике подбежала к двери, дернула за ручку, но ничего не произошло. Дверь была заперта. Как же так? Она вернулась к окну, но каким-то образом за время ее отлучки окно тоже успело закрыться. Эвике подергала шпингалет, а когда тот не поддался, в отчаянии заколотила по стеклу. Ее детские кулачки отлетали, не причиняя окну ни малейшего вреда. А во дворе по прежнему стояла щегольская коляска, в которой сидели отец с дочерью, о чем-то переговариваясь, но она уже не слышала их голоса. Хмурясь недовольно, граф вытащил из кармана часы. Гизела привстала на цыпочки и опять помахала — иди сюда! Тогда Эвике вновь ринулась к двери и принялась пинать ее, дергать, толкать, но по сравнению с ее попытками времяпровождение Сизифа показалось бы продуктивным трудом. Даже так, нельзя останавливаться. Нужно выбраться отсюда любой ценой. Иначе они уедут без нее. Иначе она останется здесь навсегда…

Когда Эвике ни с того ни с сего встала, закрыла глаза и начала тереть лоб, Уолтер тоже поднялся и хотел уже предложить ей помощь, как вдруг перед глазами потемнело. В следующий момент он стоял на крыльце, чисто выметенном мальчишкой, который бегал по поручениям и прибирал в конторе мистера Олдентри, стряпчего. За спиной была дверь, высокая и узкая, с тускло поблескивавшей медной ручкой и дверным молотком. Дверь вела в контору, где в дальнем уголке примостился и его стол, прогнувшийся под кипами бумаг. С потолка свисал мертвый паук, который от скуки повесился на собственной паутине. Что угодно, только бы туда не возвращаться!

Выщербленные ступени спускались на улицу, где тесным кружком стояли его родные. Да, он узнал их всех. В центре группы стоял его отец, прямой и черный, как базальтовая колонна, в твидовом, хорошо выглаженном сюртуке и шляпе-котелке. Опустив глаза, с мрачным видом он разглядывал свои запонки. Под руку его держала мать и вместе они воплощали союз плюща и дуба, главных символов добропорядочного супружества. По обе стороны стояли братья и сестры — Сесил в строгом костюме пастора, Эдмунд в парадном мундире, Эдна в платье из белого батиста, с зонтиком чтобы спасаться от тропического солнца, а так же Джордж, Чэрити и Оливия, серьезные, как во время службы. На руках у Чэрити сидел трехлетний Альберт, одетый в короткие штанишки и плюшевую курточку, но с черной лентой, повязанной на руке. Даже его глазенки осуждающе смотрели на Уолтера. Тот попятился назад.

Раздались всхлипы. Прикрывая лицо платочком, миссис Лэнфорд зарыдала, но совсем тихо, чтобы не дай бог не услышали посторонние, хотя улица, серая в утренней полумгле, была совершенно пуста. Не меняя выражения лица, Оливия как бы невзначай протянула ей нюхательные соли, и миссис Лэнкфорд, по-прежнему прикрываясь платком, поднесла их к лицу. Остальные смотрели на Уолтера. У мистера Стивенса задергалась щека и, не в силах более скрывать чувства, он произнес сурово:

— Что же ты делаешь со своей матерью, мальчик?

— Она мне не мать, — чуть слышно выдавил Уолтер, но и этого было достаточно, чтобы вызвать у миссис Стивенс новый пароксизм рыданий.

— Я всегда ожидала, что услышу от него что-нибудь эдакое.

— Неблагодарный щенок!

— Мудрый сын радует отца, а глупый человек пренебрегает мать свою, — патетически процитировал Сесил.

— На самом деле, вы не мои родители! — крикнул Уолтер, но сестры зашикали на него. — Вы прогнали мою настоящую мать, вы позволили ей умереть в нищете.

— Я запрещаю тебе говорить об этой женщинерядом с моими дочерьми! Этакая мерзость!

— Уолтер, мы ведь вырастили тебя, — упрекнула его миссис Стивенс, — ты не представляешь, как нам было трудно. Ты был невыносимым ребенком, просто невыносимым, я всегда боялась, что остальные дети нахватаются от тебя гадких привычек. Никому не пожелаешь такой участи — растить подменыша как родное дитя.

— Замолчите!

— Мудрый сын слушает наставление отца, а буйный не слушает обличения, — отреагировал старший брат.