Наконец он понял: опасность есть, но очень маленькая. И это приободрило его.

— Что здесь случилось? — спросил он.

В ответ молчание.

— Чьи суслоны горели?

Снова молчание.

— Молчите, сук-кины дети? Вилами кидаетесь?… Знаете, чем это может кончиться?

Некоторые опустили головы. Боже, только б не рухнули на колени!

— Что ж вы, братцы? Как это вы осмелились? Разойдитесь, не вводите в грех христианина… Разойдитесь мирно по домам.

Голос его смягчился, стал снисходительным, — так кот на миг отпускает жертву, чтоб было что догонять.

— Вы что, сожгли барскую рожь? Нехорошо…

— А то, что он с нами сделал, хорошо? — взорвался в толпе чей-то голос. — Обычай ломает, за сгон не платил.

— Будете отвечать!

— Вот что, — сказал, выходя из рядов, Горлач, — ступай отсюда, пан офицер. Мы натворили — наш и ответ. Иди… Правда, люди?

— Тогда отдадите свой хлеб, — сказал Мусатов. — Сейчас же отдадите… И на сгон пойдете завтра, хамские морды.

И обратился к отряду:

— Слушай меня… Пойдете к их скирдам и возьмете то, что они сожгли. До последнего снопа…

Удар был рассчитан точно. Толпа взревела. Угроза была нелепая и именно поэтому вызвала гнев, при котором не рассуждают.

— Пусть попробуют взять!

— Поглядим, как возьмут!

В конце концов, с офицером было только десять человек. И толпа полукругом двинулась на них.

Мусатов понял, что переборщил. Он не хотел драки, он хотел только возмущения, при котором можно стрелять поверх голов. «Распорядительный молодой поручик залпами поверх голов заставил смириться мятежный сброд…» Но рассуждать было поздно — в руках у крестьян появились камни. Надо было действовать решительно, иначе конфуз.

— А ну, попробуйте возьмите!

— Бей их в мою душу!..

Толпа надвигалась грозным полукругом. И тогда Мусатов почти пропел:

— Шту-церы на руку-у…

Толпа заволновалась и пошла немного медленнее.

— Братцы! — крикнул Горлач. — Не будут стрелять! Приказа такого нету! На нас кресты! По крестам не будут!

— Пли!

Залп секанул воздух. Все остановились, растерянные. Пороховой дым еще не успел развеяться, как в толпе истошно завопила баба:

— А-а-а!!

И этот пронзительный крик решил дело. Толпа, почти шестьсот человек, бросилась бежать, топча тех, кто упал.

…Корчака что-то обожгло. Не замечая, что из-под правой ключицы начала сочиться кровь, он пятился назад, с ужасом и гневом глядя в расширенные, бессмысленные глаза бегущих.

— Братцы, куда же вы?! Братцы, опомнитесь!

Он видел, как, держась за голову, бежал Горлач, как, часто хватая воздух ртом, зажимал красное пятно на рукаве старый Губа, но все еще беспорядочно махал ненужными вилами.

— Братцы!

Второго залпа не понадобилось. Мужики бросились огородами наутек.

И тогда Корчак побежал тоже. Вначале он не знал, куда бежит. Затем сообразил, что в камышах над старицей его не найдут, и потому повернул туда. Он не боялся, — гнев, которого он до сих пор не знал в себе, был сильнее страха, — но он все же бежал. Пожалуй, он был один, кто не потерял способности рассуждать после того, что произошло.

Он бежал огородами, потом с разгона бросился в воду старицы и, перемахнув ее, выбрался в лозняк, а затем в луга. Он долго бежал и там, всхлипывая от злости и повторяя:

— Трусы… Сволочи…

Потом пошел медленнее, только сейчас почувствовав, что ранен.

Вместе с кровью из тела, казалось, вытекала и смелость. Рана начала гореть. Забравшись в высокие камыши, как затравленный зверь, он черпал ладонью коричневую грязь и поливал рану, но она болела все сильнее.

«Пропаду», — подумал он.

Рядом откуда-то появилась водяная курочка и смотрела на него с любопытством, совсем не боясь.

Он бросил в нее горстью ила.

И тут его охватила злость. Никто не боялся мужика, даже водяные куры. Толпа взрослых людей пустилась бежать от десяти человек…

Он чуть не заплакал от обиды, но злоба вселила в него новые силы, он поднялся и поплелся тростниками к далекому Днепру.

«А поп Василий говорил, что ни один христианин не будет стрелять в святой крест… А эти стреляли…»

Ожесточение нарастало. Он шел и шел. Только б выжить, он им тогда покажет…

Но как выжить?

И тогда он вспомнил, что в Озерище живет родственник Цыпрук Лопата. Наверное, он и не знает о событиях в Пивощах, может, и спасет. Значит, надо идти прямиком на Днепр, постараться переплыть его и спрятаться в Озерище.

В голове все мутилось. Он шел камышами, лугом и снова камышами, падая в коричневую грязь.

…Цыпрук Лопата, который задержался на реке и плыл домой, случайно заметил облепленного грязью человека, ползущего к воде. Человек полз все медленнее и медленнее, наконец обмяк, стал недвижим. Поспешив к нему, Лопата едва узнал родственника.

Лопата уже слышал о событиях в Пивощах и потому не удивился. Но он понимал и то, чего не понимал раненый Корчак: беглецов будут искать у родственников и знакомых. И потому, переправив ночью свояка через Днепр и сделав ему в хате кое-как перевязку, он с помощью сына положил его на телегу и выехал со двора: решил за ночь перевезти на мельницу дядьки жены, Гриня Покивача. Мельница стояла в лесу, за восемь верст от Загорщины.

Гринь знал травы и мог залечить рану. Кроме того, было и еще одно преимущество: на мельницу Покивача люди старались не ездить, потому что у хозяина была незавидная слава колдуна.

…Деревня спала, когда Лопата ехал улицей. Только в хате Когутов горел свет: семья допоздна работала и теперь, видать, ужинала.

Лопата благодарил бога, что деревня спит. Но он не был бы так спокоен, если бы знал, о чем говорили Когуты за ужином. А решили они через несколько дней ехать на мельницу к Покивачу с первым зерном, потому что в своей озерищенской мельнице было завозно.

Назавтра утром гости разъезжались. Провожая их выстрелами из пушек, Кирдун снова ворчал на Фельдбауха. И снова Алесю пришлось стоять на террасе, отдавать прощальные поклоны.

И вот остановился перед ним Басак-Яроцкий. Спокойно глядит в глаза пострижного сына ясными синими глазами:

— Будь здоров, сынок… Будет скучно — заезжай лисиц пострелять… Кгм… — И добавляет шепотом: — А когда будет тяжело, да еще, упаси боже, найдется враг, помни: есть дядька Яроцкий, который умеет держать пистолет.

— Спасибо вам.

…Вице-губернатор подходит к нему, совсем не такой румяный и свежий, как вчера, хотя старается держаться с достоинством.

— Прощайте, князь! Старайтесь быть достойным сыном России. Многое вам дано — многого от вас и ожидают.

«Держись прямо, пожалуйста, будь величественным, старый вояка, однако это ты говорил полушепотом непонятные и страшные слова, и я теперь знаю, какая бездна, какая безнадежно мертвая пустота за твоим спокойным, взрослым лицом. Да, жаль, далеко не все такие. Я не покажу тебе этого. У меня тоже ничего нет, кроме могил. Так меня учили».

Уезжают Ходанские. Любезная улыбка старого графа, слишком ласковая, чтоб ей можно было верить. А Илья — зверек. Так и не сошлись поближе.

Мальчик провожает глазами каждую семью, словно она исчезает навеки, и не знает, что все это нити того ковра, который ему придется ткать всю жизнь, длинной или короткой она будет. Иная прядь будет идти почти сплошным фоном, серо-зеленым, как дождливый понедельник. Другая встретится полоской, узкой, на день работы. Та промелькнет единственной красной ниточкой, но сквозь всю жизнь.

Люди пришли — люди исчезают. И ему кажется, что исчезают навсегда.

И Майка с Мстиславом сегодня тоже исчезнут.

А вот направляется к ступеням число «20» — братья Таркайлы.

— Бывай, князь, — басом говорит Иван. — Смотри, Тодор, какой хлопец растет. Настоящий приднепровский лыцарь. Когда вырастет, лучше с ним не связывайтесь разные там англичане да турки. Даст — лужа останется.

Тодор кисловато улыбается. А Иван басит дальше: