Привет Вашей семье, жене, детям от меня.
До свидания, будьте здоровы.
С уважением к Вам и благодарностью за все, за все. Мне, наверное, теперь в Москве не побыть, не попроведать милого дитё—нышка (…).
Ну, еще раз большое спасибо Вам, Владимир Иванович. Дай Вам Бог хорошего здоровья. До свидания.
НЕИЗВЕСТНОЕ ОБ ИЗВЕСТНОМ
«Да, это было не мимолетное увлечение, а серьезная большая любовь…» Так написал В. И. Коробов о Виктории Анатольевне Со—фроновой, матери первой дочери Василия Макаровича, Кати.
Они познакомились в 1964 году. Она – выпускница филфака МГУ и аспирантуры ИМЛИ, редактор отдела критики журнала «Москва». Он – начинающий, хотя уже замеченный писатель, актер, режиссер.
Только очень немногие исследователи – и среди них В. И. Коробов занимает, бесспорно, первое место – смогли деликатно и уважительно поведать об их взаимоотношениях.
Дело исследователя – раскрывать жизнь человека, дело человека – нести свою жизнь в закромах памяти и совести.
Из рассказов Виктории Анатольевны были выбраны несколько отрывков.
…Когда я не раздумывая согласилась поехать с Василием Макаровичем в Сростки, мне кажется, он даже слегка растерялся, не мог представить себе, что городской человек так легко сорвется «бог знает куда». Летела я «невестой». Хотя между нами это слово не произносилось, но иначе представить выбранную им женщину своей матери он не мог. Это были не смотрины. Без смотрин перебравшийся в город Вася обошелся. У меня, городского человека, этот инстинкт, ощущение этой необходимости было почти потеряно. Когда я и мой первый муж, Дмитрий Стариков, решили пожениться, мы отправились к родителям и поставили их в известность. Они не возражали – мы считались «хорошей парой». Но суть в том, что нам не было жизненно необходимо их благословение. Вася же, пожив уже в городе и достаточно повидав, что можно и без того, не мог себе этого позволить – позор лег бы на голову его матери.
Шукшин лишился отца, когда ему было четыре года. Как известно, Макар Леонтьевич Шукшин был расстрелян в 1933 году. Был ему двадцать один год. Его вместе с товарищами обвиняли в создании «контрреволюционной группировки» и в «саботаже», якобы они во время обмолота зерна «гнали зерно в полову», то есть в мякину, а Макара так еще сделали и «руководителем преступной группировки». Велось следствие. Ма—кар в «преступлении» сначала не сознавался. На допросах говорил, что работал, мол, на совесть, а что уж там в полову попало, то не его вина, за всеми, мол, не уследишь. Потом сломали. На протоколе допроса сохранилась его неразборчивая подпись – от него не осталось даже фотографии. Все это стало известно в последние годы благодаря стараниям близкого друга Василия Макаровича, оператора Александра Петровича Саранцева. На заре перестройки он пробрался в местные архивы, и только тогда мы смогли узнать, почему же Шукшин остался сиротой.
Сам Шукшин в автобиографии писал об этом так: «В 1933 г. отец арестован органами ОГПУ. Дальнейшую его судьбу не знаю. В 1956 г. он посмертно полностью реабилитирован».
Конечно же он знал, что отец его был расстрелян. Под это дело вымели тогда половину мужского населения Сросток. Ему рассказывали и мать, и тетки, как через несколько дней после ареста ночью во многих домах раздались стук в окно и чей—то приглушенный голос: «Ведут, ведут!» И женщины—матери, сестры, жены, дочери – наспех накидывали в узелки всякую снедь, какие—то вещи. И с завываниями, а кто и молчком догоняли колонну мужиков, уходившую из деревни. Правда, рассказывали, конвоиры и не очень—то отгоняли баб. Но носки и шапки мужикам не пригодились. Все они были расстреляны через несколько дней, и не в Сростках. Это была обычная практика – слишком рискованно и беспокойно было «ликвидировать кулачество и вредителей» дома.
За скупыми словами автобиографии – незажившая рана. У Шукшина были личные счеты с советской властью. Ее победа стала его личной трагедией. Только очень немногочисленные его собеседники знают, какой болью отзывалась в нем всю жизнь гибель отца. Одним из таких собеседников была моя мама, Ксения Федоровна, с которой они могли ночи напролет сидеть на кухне. Я не выдерживала этих ночных бдений и уходила спать, поэтому, к сожалению, знаю только, о чем они говорили. Нет, он не плакался ей в жилетку. Они спорили. Спорили яростно, как говорится, от души. Спорили так, что перья летели.
Она до последнего вздоха осталась верна убеждениям своей комсомольской юности. Он люто, до скрежета зубовного ненавидел советский строй, полагая – и как мы сегодня понимаем, имея на то более чем достаточные основания, – что большевики уничтожили русскую деревню, основу российской государственности.
Отношение Шукшина к советскому социализму – большая тема, еще не вспаханное поле. Естественно, раньше о подобном публичном прочтении Шукшина нельзя было и помыслить. Хотя, скажем, начальную сцену «Калины красной» – помните хор рецидивистов? – люди смотрели, видели, понимали так же, как и сам автор. Загнали народ за решетку, одели в арестантские робы и дали попеть. Это не мои домыслы, хотя я и не проводила социологических опросов. Я слышала людей. Шукшин, будучи плоть от плоти своего народа, очень точно оценил его восприятие.
Удивительно другое – то, что сегодня, когда «все можно», так и не появилось работ, посвященных этой важной теме. Важной не только для понимания самого Шукшина. Ведь многие помнят, какой скорбью всенародной отозвалась его смерть. У меня есть изданный на Алтае сборничек стихов на смерть Шукшина. Среди авторов не только Высоцкий, Евтушенко и Вознесенский, писали и непрофессиональные поэты, и вообще не поэты. Конечно, их стихи слабее, чем строки признанных мастеров слова, но боль в них так же остра. Значит, задел Василий Макарович какие—то очень важные струны в народном сознании.
Много верного сказал в своей книге Владимир Коробов. Но почему сегодня никто не говорит о том, чего он тогда сказать не мог? Почему сегодня никто не откроет «До третьих петухов» и не приглядится еще раз к Горынычу – такому советскому, знакомому, давящему все окрест себя, получающему истинное наслаждение от унижения людей? Почему уж вовсе не замечают чертей, что засели в монастыре? Ведь, как сказал медведь, «эти похуже Горыныча будут… Забудешь, куда идешь. Все на свете забудешь. Ну, и охальное же племя! На ходу подметки рвут. Оглянуться не успеешь, а ты уж на поводке у их – захомутали».
А вы помните, как черти очутились в монастыре? Узнав, что стражник у монастырских ворот – крестьянин из Сибири, они запели песню «По диким степям Забайкалья». И «как они, собаки, пели! Стражник прислонил копье к воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как—то даже ошалел… подошел к поющим, сел, склонил голову на руки и стал покачиваться взад—вперед.
– М—мх… – сказал он.
А в пустые ворота вошли черти».
Мороз по коже идет от провидческого дара Василия Макаровича. По—моему, комментарии и тут вовсе не излишни.
Через несколько лет после гибели Макара Мария Сергеевна Шукшина снова вышла замуж и стала Куксиной. Судя по воспоминаниям и самого Василия Макаровича, и по скупым словам Марии Сергеевны, это был по—настоящему хороший человек. Он любил и уважал жену, глубоко привязался к ее детям, а в 1942 году погиб на фронте. С тех пор Шукшин всю силу своей нераздельной любви отдал матери.
Мать была его совестью, высшей инстанцией, убежищем в непогоду, причалом, тылом, грозным судьей и милосердием.
Незадолго до смерти он написал (цитирую по памяти): «Буду помирать, последняя моя мысль будет о Родине, о матери, о детях». Хочется верить, что он успел об этом подумать. Вот, собственно, и вся его ценностная иерархия. Как всё просто и как много. Интересно, что женщин на этой шкале ценностей нет. Нет и творчества, а ведь он просто не мыслил своей жизни без творчества, и мы не можем представить его вне и без его произведений. Ему была чрезвычайно важна их судьба. Важнее всего – быть услышанным своим народом, донести то, что он понял и прочувствовал – мысль о Родине, свое слово о России.
