Французы ушли из Москвы!

Это известие, которое мы получили в октябре 1812 года, конечно же, вызвало всеобщее ликование русского народа. Наша взяла!

Любому патриоту было обидно сознавать, что Наполеон взял один из крупнейших городов России, первопрестольную столицу Руси.

Отдать ее какому-то французу!

То есть, понятное дело, не какому-то, самому императору Франции, но легче ли было русским патриотам осознавать поражение своей армии?

Не знаю, как кто, а я хорошо представляла себе облегчение, которое испытал фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, тезка моего покойного батюшки, когда произошло это великое событие.

Какие громы-молнии обрушились на его седую голову, когда он принял решение оставить Москву! Наверное, вплоть до обвинения в предательстве. И сколько времени прошло – для него оно тянулось, словно целая жизнь, – прежде чем случилось то, что предвидел этот гениальный полководец.

Правда, требовалось еще немало времени, чтобы изгнать французов за пределы России, но эта победа была особой. Она знаменовала собой начало великого поражения самоуверенного императора.

Подумать только, что всего какой-нибудь год назад я с открытым ртом прослушала бы весть об уходе Наполеона из Москвы, выказала необходимую радость, вот и все.

Теперь же я стремительно взрослела, и так же быстро менялись мои взгляды на жизнь. То, о чем я раньше не задумывалась и что считала несущественным, вдруг выдвинулось на первый план.

Как чувствуют себя люди, принимая то или иное ответственное решение? Стоит ли принимать на себя ответственность в трудных жизненных ситуациях? Насколько тяжела вообще ноша ответственности?

Эти вопросы недаром беспокоили меня, потому что я в один момент вдруг стала единственным человеком в роду, который, не достигнув еще совершеннолетия, вынужден был принимать именно ответственные решения, потому что это за него просто некому было сделать...

Последние пять верст до Москвы я ехала в обычной крестьянской телеге. Знакомые мне граф и графиня Ермоловы, вызвавшиеся подвезти меня в своей карете, добирались в поместье под Москвой, и теперь наши пути должны были разойтись.

Имение Ермоловых, по слухам, было почти полностью разорено войной, а потому ожидание грядущих неприятностей не способствовало веселости нашего общества.

Я тоже ехала почти в никуда, то есть не знала точно, каково состояние моих дел, а потому волновалась никак не менее Ермоловых.

Граф Владислав пытался нас с Люси – его женой – развеселить, рассказывал какие-то веселые истории, сам им смеялся, но мы так неохотно реагировали на его шутки, что в конце концов Влад махнул рукой и умолк, с деланным интересом поглядывая в окошко кареты.

То есть первое время я пыталась поддерживать шутки графа, но Люси упорно не обращала на них внимания, так что смеяться в одиночку мне показалось неудобным. То ли муж с женой накануне отъезда поссорились, то ли графиня считала, что не время веселиться, когда впереди ждет неизвестность, но никаких усилий к тому, чтобы разрядить возникшую между нами натянутость, она не приложила.

Хорошо хоть на дворе стоял солнечный день, каковые случаются порой в начале ноября, вливая в душу музыку светлой грусти по прошедшему лету и вообще вот таким светлым дням. Светило солнце, а к обеду начинало даже припекать, так что мы поневоле расстегивали свои теплые накидки и любовались высоким синим небом, которое в самом скором времени, возможно, и завтра, должно было затянуться низкими серыми тучами, как обычно в ноябре – самом темном месяце года.

И вот теперь мы с Сашкой стояли у здания почтовой станции и махали вслед карете Ермоловых. В глубине души я испытала облегчение, когда мне пришлось их оставить. Графу и графине предстояло сворачивать налево, а мой путь лежал прямо, на Москву.

Ермоловы всячески извинялись, что могут довезти меня лишь до почтовой станции, но я была рада и этому.

Нашу карету и лошадей взяла мама, когда уезжала в Москву. То есть в каретном сарае стояла легкая повозка, в которой я могла разъезжать по Петербургу в теплое время года, но для дальней дороги она никак не годилась. Потому до Москвы мне и пришлось добираться, как говорил Сашка, на всем, что ездит.

На станции мы с моим слугой – он тоже ехал каретой Ермоловых, но, конечно же, на козлах, рядом с кучером – принялись было ждать лошадей до Москвы, пока не поняли, что это дело долгое и ненадежное. Война отозвалась и здесь: почтовых экипажей осталось совсем мало, очередного пришлось бы ждать слишком долго.

Хорошо, Амвросий, дворецкий дома Болловских в Петербурге, старый и верный слуга, настоял, чтобы со мной отправился не кто-то из женщин в качестве компаньонки или прислуги, а наш крепостной Александр Золотарев, пронырливый разбитной малый девятнадцати лет.

На войну Сашку не взяли, поскольку у него на левой руке не было двух пальцев. Следствие испытания нового самострела, которое он проводил на заднем дворе нашего поместья Дедова еще восьми лет от роду.

– Был бы я свободным, – мечтал вслух Сашка, – я бы пошел учиться.

– А для чего? – поинтересовалась я, пытаясь скрыть снисходительный тон. – Грамоте ты и так обучен.

В самом-то деле, сказал бы спасибо, что о нем заботятся другие. И теперь, когда в стране все еще идет война, а оставляемые Наполеоном города и поселения напоминают погосты, он, не будучи крепостным, скорее всего мог бы сейчас голодать и слоняться по миру без куска хлеба. А в это время его хозяйка не сидит дома, сложив руки и кляня судьбу, а думает о том, как обеспечить своих крепостных всем необходимым, прежде всего крышей над головой...

– Чтобы меня научили, как делать самострелы.

Опять двадцать пять! Он даже не употребляет выражений, которые давно в ходу не только в воинской среде, но и среди мирного населения. Ружье, пистолет! А то – самострел! Мало того, что едва руки не лишился, продолжает мечтать о том же.

– Ты хотел бы делать... самострелы с использованием пороха или какой другой силы? – все же спросила я.

– С использованием силы натяжения тетивы! – отчетливо выговорил Сашка.

Такое впечатление, что это выражение он нарочно заучивал, чтобы производить на всех впечатление образованного человека.

– Иными словами, лук, – определила я.

– Нет, не лук, – замотал головой Сашка. – Я хочу, чтобы из моего самострела стрела летела дальше, чем из лука.

– Ты опоздал, – фыркнула я свысока. – Такое оружие называется арбалет, и применяли его еще... дай Бог памяти, лет триста – четыреста тому назад. А может быть, и больше.

Он с трудом скрыл разочарование и упрямо сказал:

– Все равно!

Без каких бы то ни было пояснений. Но они меня, кстати, и не очень интересовали.

Сашка в отличие от многих крепостных был грамотен и даже просвещен. В свое время отец брал его с собой в Париж, где наш слуга научился довольно бойко говорить по-французски.

Со своими соотечественниками он легко находил общий язык в любой обстановке, и прав был Амвросий, отпуская парня со мной, – вряд ли бы еще кто из наших слуг оказался столь же сообразительным и знающим человеческую природу. А уж о женщинах-слугах и говорить нечего.

Оказалось, в дороге очень важно знать, с кем и как говорить, к кому обращаться, кому давать денег, кому не давать, кого просить, а на кого и прикрикнуть, посылая громы и молнии на того, кто препятствовал княжне, дочери боевого генерала, добираться в свое поместье!

Телега ехала медленно. Мужик-крестьянин вез на рынок в Москву брюкву, которая, наверное, при более быстрой езде могла бы вывалиться из его хлипкой повозки. И глупо было бы сетовать на медлительность повозки, вспоминая изречение опытных путешественников: лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Сашка быстро сговорился с крестьянином, посулив ему хорошо заплатить, причем я даже не представляла себе, что значит – хорошо? У Сашки было дорожных три рубля – как наказывал Амвросий, на все про все, – и он волен был платить кому угодно и сколько угодно с одним условием: денег должно было хватить на то, чтобы добраться до нашего московского дома в Поварском переулке.