Тихий городок Шуя; прохожих мало, куры бродят по дорогам, добывая пропитание из навозных куч.

Адрес Федору известен, быстро нашел Первую Нагорную улицу — совсем деревенскую, поросшую густым ковром гусиной травки. Нужный дом узнал без расспросов. Балашов писал — стоит особняком, огорожен зеленым забором. Постучался в калитку, вышел к нему плечистый парень, белобрысый, с зелеными глазами. Щурясь от солнца, взглянул из-под ладони и улыбнулся:

— Здравствуй, Отец!

Федор Афанасьевич не уснел удивиться — увидал Семена. По-утиному переваливаясь, раскинув руки, бежал из глубины двора:

— Ну, слава богу! А я уж и на станцию ходил, нет и нет…

Провели Афанасьева по дворовой тропинке на зады, Семен пинком распахнул маленькую дверь рубленой баньки:

— Заходи, гостем будешь! — Обернулся к зеленоглазому: — Паша, сбегай в казенку… По такому случаю не грех…

В баньке было чисто, полок и лавки выскоблены, полы устланы полевой рябинкой — приятный горьковатый запах.

— Располагайся. — Балашов выдвинул на середину застеленный газетой табурет. — Хозяйка — баба приветливая, мы тут днюем и ночуем, не сердится. Говорим ей — в карты играем… Пашка по соседству живет, удобно. Через забор перемахнет и тута…

— Дружок новый?

— Гусев-то? Хороший друг. Вот я уеду, под твоим началом будет…

— К-куда уедешь? — Афанасьев поперхнулся табачным дымом.

— Эх, Отец, закружило меня! — блаженно улыбнулся Семен. — Зазноба завелась… Лизуха! — Видя, что Федор Афанасьевич помрачнел, Балашов зачастил: — Да ты не сомневайся, девка нашенская! Помогает мне. Листовки Иваново-Вознесенского комитета привозила… Мы с Пашкой разбрасывали…

— Ну а ежели нашенская, отчего непременно уезжать? — грустно спросил Афанасьев. — Привози сюда, любитесь… Свадьбу справим.

— У нее мать в Иванове, бросать не хочет. — Балашов удрученно почесал в затылке. — А по совести говоря, нечего тут делать, Отец. Фабрик-то вроде бы немало, а рабочего класса, считай, нету… Все почти поголовно связаны с землей, не рабочие — полукрестьяне. Ткачеством прирабатывают, а живут тем, что бог с посева дает… Расшевелить таких трудно. Мы с Пашкой листовки разбросали, на другой день на фабрике осторожненько так спрашиваем: кто видал, кто читал? Могила!

Афанасьев помолчал, вздохнул:

— Ладно, твое дело, тебе жить. Начал странствовать, видать, не остановишься… Расскажи-ка, что в Иванове новенького.

— Курочкина помнишь? В тюрьме от чахотки умер. Косякова Ивана выпустили, опять за старое взялся… не сломали тюрьмой. Встречались с ним, «Эрфуртскую программу» дал…

— Молодец, — одобрил Федор Афанасьевич. — До сих пор вину чувствую, что подозрением обижал…

— Не барышня, давно забыл, — Балашов махнул рукой. — О тебе, между прочим, спрашивал, просил поклон в Ригу передать.

— Спасибо.

— Ну, что еще? Организация у них держится, как ты учил… Город делится на районы, в районах — кружки. Без арестов, конечно, не обходится, но больших провалов с той поры не случалось. Приезжие интеллигенты чаще-то попадают…

Хлопнула калитка, Семен, не договорив, выскочил из баньки. Вернулся успокоенный: Гусев идет с покупками.

Так вот и отметили сразу встречу и новое расставание.

— Не горюй, Отец, — просил Балашов. — Устроюсь в Иванове, тебя заберу. Не долго тебе тут…

Работал Афанасьев на фабрике Небурчилова. Старался, как всегда, чтоб не вызывать нареканий, но прежняя хватка ушла: донимали болезни, частенько не выходил на фабрику. Хорошо, что Семен не забывал присылать кое-какую партийную литературу, — было что почитать, над чем подумать, собираясь в баньке с шуйскими ребятами, которых приводил Паша Гусев.

Время наступило сложное. Женевский съезд заграничных социал-демократов кончился расколом. На Международном социалистическом конгрессе в Париже русская делегация уже выступала двумя духовно разъединенными группами. Разобраться во всем этом было не просто, поневоле приходилось «играть в карты» ночами напролет. Куда ведет группа «Освобождение труда»? В чем главное несогласие Плеханова с журналом «Рабочее дело»? Головы пухли от множества вопросов. Ведь журнал продолжает линию «Рабочей мысли», газеты, которая считалась органом Петербургского пролетариата…

Федор Афанасьевич вслух размышлял:

— Одного из «Рабочей мысли» знаю — Тахтарева. Встречались, когда из ссылки в Питер наведывался… Плохого не скажу, студент башковитый. Однако же, братцы, до Ульянова и прочих, которые вокруг него, и Тахтареву и другим далековато. Вы поглядите, чистые экономисты. Погудка старая: дескать, копейка к рублю рабочему дороже, чем всякая там политика. Они как пишут? Желательна та борьба, которая возможна, и возможна та, которая идет в данную минуту… Их послушать — из бани никогда не выбраться.

— Так за рабочих все же, — несмело возразил Ивап Пучков. Черные глаза парня в полутьме казались без зрачков, как пуговицы, пришитые к плюшевому медведю.

— Ну, положим, ткачам потрафляют, требуют установить десятичасовой рабочий день. — Афанасьев оттопырил большой палец, показал себе за плечо. — А какая корысть с этой программы кузнецам? Химикам? На некоторых заводах уже работают по девяти часов… Получается — назад манят! Черт его знает, как рассудить…

Трудно, весьма трудно было разобраться во всем этом, жили в сумерках. Но понемногу, слава создателю, стало проясняться, забрезжил рассвет: в декабре 1900 года за границей вышел первый номер «Искры», а через несколько месяцев в Шуе нежданно объявился дорогой Афанасьеву человек.

Был теплый вечер, дверь в баньку держал открытой — в субботу топили, каменка еще не остыла. Через забор, шлепнувшись о сырую землю, перевалился Пашка Гусев. Глаза вытаращены, взмок от страха:

— Спрашивает какой-то… Усы закручены…

— Кого спрашивает-то?

— Тебя! Прямо так и лепит: Афанасьев, мол, здесь проживает? А я мимо шмыгнул да на свое подворье! Соседи-то глядят…

Федор неслышно подкрался к забору, зыркнул в щелку и обомлел: Бабушкин собственной персоной. На голове шляпа, пальто с бархатным воротничком, тросточка, саквояж… И усы, Гусев со страху не наврал, подкручены… Шесть лет с Иваном не виделись, шесть лет прошло с той поры, когда Федор в последний раз приезжал в Петербург. Как раз тогда и ночевал у Бабушкина; всю ночь толковали… Рассказывал ему о Кренгольме, о брусневской организации, учил конспирировать… Ваня вышагивал по комнате босым, ерошил чуб: «Разобраться, вы и есть наши крестные в революции. Вопрос только, будем ли мы настойчивее и сильнее ваших кружков?» Хорошо запомнилась та длинная ночь и гостеприимство Бабушкина… Пришел черед отплатить добром. Федор распахнул калитку, громко, чтоб услыхали соседи, сказал:

— Входите, сударь! Ежели из торговой фирмы, хозяйка ждет!

Во дворе крепко обнялись, Афанасьев даже прослезился:

— Ну, удружил, Ваня… Ах ты, голубь… Порадовал…

— А как узнал, что я нынче торговый? — смеясь, спросил Бабушкин. — Слух дошел?

— Ничего я не знал, брякнул, что в голову пришло. — Афанасьев вытер слезы, надел очки. — Дай-ка разгляжу хорошенько. Оре-ел!

Паша Гусев понял, что гость для Отца — светлый праздник. Побежал к хозяйке хлопотать об ужине. Вскоре на столе шкворчала глазунья, нашелся и шкалик. Бабушкин очаровал хозяйку — красивый статный молодец, назвался комиссионером из Орехово-Зуева, она, размякнув, выставила к чаю аж три варенья: крыжовенное, вишневое да из ревеня, такое-то не в каждом доме водится.

Бабушкин устал с дороги, Федор уложил его на свою койку. Гусеву строго-настрого приказал глаз не смыкать, сторожить во дворе. Сам отправился в баньку «ко всенощной». У Вани в саквояже оказался бесценный подарок — первый номер «Искры». Слыхать-то слыхал о новой газете, а читать еще не приходилось. Новую свечу разрезал на три кусочка, чтоб посветлее…