– Вот здесь, – проворчала бабка, – отхватили себе кусище, нечего сказать. Они не наши, не из министерства. Небось, чьи-то знакомые… Вот время пришло, все продается, все! – патетически причитала она, покуда я зарисовывал контуры участка и прикидывал, где лучше поставить дом, откуда брать воду для строительства и как сподручней будет организовать здесь подвоз материалов.

Поселок был старым, давным-давно застроенным, дорожки между домами были узкими, а к участку Аллы вел извилистый проулок шириной чуть больше грузовика «КамАЗ». Все это нравилось мне сильнее и сильнее потому, что сулило солидный навар уже на этапе разгрузки. Кирпич, арматуру и прочие габаритные материалы возят на грузовиках с прицепами, так называемых «длинномерах», а не один из них в этот проулок не втиснется. «Значит, – весело прикидывал я, – придется разгружать длинномер за воротами, перегружать из него в небольшой грузовик, а для этого нужен кран. Еще один кран должен стоять здесь, на участке, чтобы разгружать теперь уже небольшой грузовик, а это хорошие деньги, черт бы меня побрал!»

Все дело в том, что крановщик берет плату «за смену» – обычно это восемь часов, а прораб берет с заказчика совсем другие деньги, утверждая, что «падла-крановщик дерет за каждый подъем стрелы своего гребаного крана». Поэтому «смена» обходится заказчику раза в три дороже того, что платит прораб ничего не подозревающему крановщику. Но это у глупого прораба крановщик ничего не подозревает, а я умен и заранее предпочитаю договариваться с крановщиком, чтобы он меня «прикрыл» на тот случай, если вдруг во время работы нагрянет хозяин и начнет приставать к крановщику с расспросами типа «что почем». Нельзя исключать такой вариант и быть небрежным в мелочах, когда ведешь большую игру с заказчиком. Из нее ты должен выйти победителем. Иначе ты лох, и мудак, и баклан, и муфлон, и додик, и защекан, и шендерович, и гнутик, и чмошник, и тебе не место в профессии.

Крановщики по большей части – это довольно унылые, угрюмые, помятые жизненными обстоятельствами люди с тяжелым характером. Найти среди них союзника нелегко, и обычно «артистизм» крановщика в разговоре с заказчиком стоит дополнительных денег. Строительные фирмы «заряжают» в смету стоимость смены одного крана, умноженную на пять, поэтому я решил содрать с Аллы по-божески. Сама смета уже начала формироваться в моей голове в виде столбика соблазнительных цифр, и лишь голос бабки-тюремщицы вывел меня из блаженного состояния подсчета будущей прибыли.

– А вот там, – она гвоздила воздух своим скрюченным пальцем, – за тем забором живет заместитель генерального прокурора…

– Да-да, – рассеянно ответил я, – конечно…

Я совсем не слушал, что она говорила прежде. Бабка поняла это и надулась.

– Короче, чтобы никакого мусора и чтобы никто не шлялся по дачам. А не то я быстро всем автозак организую. Понятно?! – полоснула она меня по горлу своим вопросом, и сразу привиделись мне камера, стол с ярчайшей лампой, а за столом бабка эта, только, конечно, помоложе, перетянутая хромовой портупеей и с наганом на ремне. Ее «понятно» – это оттуда, из допросной ее биографии, когда стреляла бабка несчастных по темницам, будучи молодой бабой с садистскими наклонностями. Что за женщины идут работать в милицию? По-моему, это не женщины, а некий средний род. Все они в душе трансвеститы и втайне мечтают о яйцах и бицепсах, мечтают оказаться в мужском теле. Их при рождении наколола природа, вставив мужские души в женские тела. Бабо-менты куда как страшнее менто-сапиенсов, то есть мужиков. У всякого человека, словно у планеты, есть своя, персональная атмосфера. Она состоит из запахов, звуков и теплового излучения. Так вот, более страшные своей противоестественностью, жестокостью, цинизмом и какой-то особенной, ощущаемой в своей персональной атмосфере ущербностью, женщины-менты схожи с вампиршами, от которых надо улепетывать без оглядки.

– Понятно, – вежливо ответил я бабке, развернулся и, не оборачиваясь, пошел к выходу. Она шагала за мной. По пути я с трудом поборол искушение заложить руки за спину, как принято у заключенных под конвоем…

…За остаток дня я успел накидать для Аллы список первоначальных затрат, рассчитывая срубить на нем процентов пятьдесят. Плюс к тому на сиденье «девятки» лежал курсовик Рубена, который я хотел выдать за готовый проект и впарить ей, как «авторскую работу молодого дарования», за десять тысяч долларов и не меньше. Тот факт, что проект – дело долгое и требующее, как минимум, месяца работы, меня не смущал. Я выдрал из курсовика пару чертежей, обрезал их от переплетной бахромы, не поленился сделать с них копии в какой-то нотариальной конторе, случившейся по дороге, и в вагоне метро, куда я попал после перегона «Фольксвагена», я отрепетировал свое убедительное вранье. Когда где-то пробило (я ничего такого не слышал, но ведь пробило же где-то) семь часов вечера, я стоял возле клиники и волновался, словно девственник на первом свидании. Алла не заставила себя долго ждать, явив с самого начала готовность отдаться мне, что выражалось у нее в попытках неуклюжего заигрывания и в том, что она совершенно не собиралась ничего слушать «про дела».

– Ах, да ну их, эти дела! – кокетливо заявила эта молодящаяся дура и задымила сигареткой. – Весь день только о делах и слышу! Как прошел ваш день, Вячеслав?

«Мой день, овца, прошел в ожидании открытия пещеры Али-Бабы, то есть твоего кошелька, – подумал я, – а сейчас все обламывается! Ну, ничего. Я так легко не сдамся. Главное – все время держать глаза закрытыми и представлять себе, что целуешь, допустим, Катечку». Я еще не знал тогда, что у Аллы отвратительные, какие-то дряблые, расползающиеся губы. Ее поцелуй напоминал погружение в водянистое тесто. Но я смог, я выдержал и это, и все, что последовало потом.

В девяносто третьем еще не было построено гостиниц с почасовой оплатой, где стены и простыни покрыты подозрительными пятнами, поэтому мы оказались в номере какого-то третьеразрядного приюта, название которого теперь стерлось из моей памяти. Здесь, на казенной узкой кровати, я стал (как ни ужасно теперь вспоминать об этом) возлюбленным этой женщины, чей дряблый живот колыхался в такт моим фрикциям, чьи стоны так не трогали и не заводили. Я стал возлюбленным той, что годилась мне в матери, и все это ради лишь одного – ради чертовых денег. Лишь надежда на их получение сохраняла мою эрекцию в норме, и я, ненавидя себя, отрабатывал возможность обмана этой, по сути несчастной женщины, которая, продлевая молодость и возвращая красоту своим клиенткам, по каким-то причинам не делала этого для себя. Вот уж воистину, сапожник без сапог. Даже несмотря на всю ее полноту сдобной булки, у нее были очень выдающиеся, острые скулы. Я подумал, что, когда она умрет и ее на хрен закопают, черви пожрут ее рыхлую плоть и череп обнажится, то это будет самый скуластый череп на всем кладбище! И, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, твою, в самом деле, мать! – какая же огромная у нее была пизда!

Алла стонала как-то жалко, глаза ее были закрыты. Наверное, ей было стыдно. «Наверное, она никогда раньше не изменяла своему мужу», – подумал я, молча делая свое дело. И еще я отчего-то решил, что эта сентиментальная дура должна была проливать слезы над похождениями «Унесенной ветром» Аллы Хариной[2], инстинктивно примеряя на себя ее шляпку с розовыми шелковыми завязками…

«Их роман был скоротечным, подобно капле дождя, скользящей по ветровому стеклу авто». Такие или примерно такие фразы сплошь и рядом встречались в книжонках, которые читала эта влюбленная в меня, источающая последний сок любви, старая смоковница. Она была сентиментальна до умопомрачения и от этого казалась глупой и неуместной во всем, за исключением практичности. Деньги она любила, умела считать и поначалу была откровенно прижимиста, воистину отделяя мух от котлет. Наш роман, зародившийся в номере совковой гостиницы, чуть было не прервался в самом начале, когда, удовлетворив мною себя, Алла стала, наконец, выражать интерес к предмету куда как более важному для меня, нежели секс с ней. Я обстоятельно рассказал ей обо всем, что касалось предварительного этапа работ, и, покуда из уст моих не зазвучали цифры, она внимательно и даже благосклонно слушала меня, выражая свой интерес покачиванием головы и мимикой нижней части лица. Такова была ее интересная особенность: лицо словно разделяла пополам невидимая черта. Эта женщина никогда не щурилась и не морщила лоб. Сомневаюсь, что она когда-либо могла сделать это, но, быть может, это было результатом действия какого-нибудь препарата, который она решила попробовать на себе после того, как он чудесно помог одной из ее клиенток. Нижняя же половина ее физиономии, или «мордочки» (это было одно из ее любимых, доводивших меня до бешенства словечек), наоборот, была весьма активна. Алла выпячивала подбородок, складывала губки бантиком или вытягивала их в хоботок, и кончик ее носа подрагивал, словно клюв не крупной, но хищной птицы. Подрагивание носа означало у нее высшую степень накала страстей, к которым относилось, безусловно, и раздражение. Что это такое – ее раздражение, я впервые испытал после того, как извлек на свет составленную мною смету и начал озвучивать ее значения. Она постоянно прерывала меня раздраженными заявлениями «ах, как это дорого», а в ходе оглашения «приговора», то есть итоговой стоимости, ее вскрики переросли в настоящие вопли: