– А ведь ты совсем ничего обо мне не знаешь. Я никогда ничего тебе не рассказывала. Хочешь, расскажу, как я потеряла девственность?

– Хм… – неоднозначно промычал я.

– О! Да ты ревнивец! Обожаю тебя! – Она перевернулась, глаза ее блестели так, словно у нее поднялась температура. – Послушай же, это интересно!

– Черт… – уже более конкретно выразился я и кивком сообщил ей, что приготовился слушать.

– Я тогда торопилась на поезд. Нет, не так. Зачем я начала с поезда? Я приехала в Горький к своему отцу. Он там жил достаточно долго, с тех самых пор, как они развелись с мамой. Я же из семьи наполовину творческой, наполовину докторской, а так не бывает, и союз моих родителей был обречен с самого начала. Я всегда говорю, что у меня два отца, потому что они оба меня воспитывали. Мой родной папа после развода уехал к себе на родину. Он сам из Нижнего, вот и вернулся, работал там в больнице главврачом. И однажды очень сильно заболел, позвонил мне и сказал только одно слово «приезжай». А мне тогда было семнадцать лет уже, я первый курс почти закончила. И вот я к нему приехала, а он при смерти лежит. Блядь! Я не могу…

Мне наплевать было на все ее откровения, но не настолько, чтобы просить ее заткнуться, чего я при всем желании сделать, конечно же, не смог бы. Так что выхода у меня не было, и я с сочувствием провел рукой по ее животу, почувствовал, как в нем забурчало, и тут же прекратил.

– Если не хочешь, то не рассказывай.

– Нет-нет, все хорошо, что ты! Уже столько времени прошло…

– Слушай, ты говоришь, тебе уже было семнадцать. Что же получается, что у тебя никого до тех пор и не было, что ли? Ты ни с кем в семнадцать лет не трахалась еще?

У Аллы было удивительное свойство – ее лицо мгновенно изменяло выражение и было лицом тысячи гримас. Казалось, что оно могло выразить любой оттенок состояния вплоть до крошечного эмоционального нюанса. Губы ее вытянулись в хоботок, похожий на школьный макет цветочного пестика, все лицо приобрело выражение гротескной робости, глазки забегали.

– Ну, как тебе сказать. Есть же всякие другие способы, мгм…

Это «мгм» она добавляла повсюду. Оно служило ей эквивалентом вопросительного «не так ли?» и еще в тысяче других случаев.

– Так вот, – продолжала она, – мы с ним, значит, поговорили, он меня все за руку держал, а я долго задерживаться не могла, у меня там сессия, экзамены какие-то оставались. Я у него два дня прожила и уехала. Представляешь, а он на следующее утро умер. Представляешь?! Я уехала, а он умер! У меня был вечерний поезд, я вышла от папы, глянула на часы и вижу, что скоро поезд, опаздываю, надо тачку ловить. И вот я стою, у меня слезы на глазах, руку вытянула и голосую. Останавливается машина, я в нее сажусь, а дальше я вообще плохо что-то помню. Я вообще не понимаю, зачем я к нему села.

– К кому села? – несколько потеряв нить рассказа, спросил я.

– Ах, да к этому водителю! – дернулась Алла, выражая свое негодование от того, что я не понимаю. – У него все пальцы были синими, представляешь?! Вот бы мне, дуре, сразу-то и выйти, а я затянула, понадеялась на что-то. Там мост есть по дороге, а было уже очень темно, и я увидела, что он меня везет туда, вниз, под мост…

– Завез?

– Да. И он меня под него завез. Я пробовала говорить, что у меня сифилис, но ему было все равно. Он мне, конечно, не поверил. Не похожа я была на такую… с сифилисом-то. Тогда я ему предложила, что могу пососать, но он мне вот так (она аккуратно взяла себя за кадык тремя пальцами, оттянула кожу) сдавил горло, и я поняла, что ну его на хрен и лучше раздеться.

– И как все было? – сдерживая зевоту, спросил я. Мне было противно, я устал, и мне хотелось есть, и я злился, что приходится слушать эту ахинею, эту никчемную исповедь старой тетки, годящейся мне в матери.

– Ну… Было как-то… Потом он меня довез до поезда и попросил телефон.

– А ты?

– Знаешь, я всегда в таких случаях даю… – 45–38. Мне тогда было все равно, лишь бы живой оттуда убраться.

– Э-э-э…

– Что такое?

– Да так…

– Но тем не менее? Что-то случилось? Я же вижу. По глазам твоим вижу. Ты ревнуешь? Прекрати сейчас же, гадкий мальчик. Иди ко мне.

И мне вновь пришлось делать это на голодный желудок. Сейчас, вспоминая то время, я думаю, что все, чего бы мне хотелось попросить у времени обратно, так это мою безграничную, никак не связанную с эмоциональным состоянием потенцию. После очередного соития она заявила, что ей очень хочется принять душ, а я могу попастись в холодильнике.

– Я целых два дня приводила эту квартиру в порядок. Заказала уборку, привезла белье и забила холодильник продуктами, – удаляясь в ванную, сообщила она. – Я знаю, что ты любишь мясо. Там есть котлеты, колбаса, окорок, все что хочешь.

Зашумела вода. Я вышел в коридор, осмотрелся. Квартира в старом доме, планировка обыкновенная: в длинный коридор выходят двери комнат, туалета и ванной. Заканчивается коридор кухней. На тумбе в раздевалке, рядом с телефоном, лежала сумка Аллы, она была открыта. Я еще немного послушал, как шумит вода, и сделал шаг, другой, третий, протянул руку и аккуратно проник в чрево сумки. Пальцы встретили связку ключей, какие-то тюбики и пузырьки, наткнулись на синтетическую щетину расчески, на миг задержались на шлифованных аллигаторовых пятнах кошелька и встретили целую кипу каких-то бумажек. Ничего интересного. Я вытащил руку и, соблазненный идеей удовлетворения желудка, собирался было пойти на кухню, но вода все еще шумела, и я вновь занялся сумкой, теперь уже основательно: двумя руками раскрыл ее и заглянул внутрь.

К кошельку я не притронулся, усмехнулся, заметив новую пачку «штучек», вытащил перехваченную резинкой пачку бумаг и, не забывая слушать шум воды, стал просматривать их. Все это сплошь были приходные банковские ордера Сбербанка на крупные суммы и все были выписаны на Аллу или на ее мужа. Их было так много, что у меня зарябило в глазах. Хотя больше даже не от их количества, а от сумм, которые в них фигурировали. Не осознавая еще, как это сможет мне пригодиться, я присвоил один из ордеров, затолкал остальные в сумку и встретил Аллу, сидя за кухонным столом в обществе тарелки с разогретыми полуфабрикатами и чайника. К счастью для меня, она ничего не заметила и не услышала.

Воистину, те, кому суждено умереть неожиданно, не знают об этом. Звучит выспренно и даже канонически, но, тем не менее, так оно и есть. Те, кому суждено умереть до срока, любят только то, что в состоянии их разрушить. И относится это как к вещам неодушевленным, так и к таким коварным говнюкам, как я.

Моя мама, моя старенькая любимая мама всегда понимала меня. Когда она увидела, что я сижу за столом на кухне, а передо мной стоит бутылка водки, то она не стала устраивать всей этой тревожной суеты и скандала, что обычно предпочитают делать неумные женщины, вместо того, чтобы разобраться, отчего эта самая бутылка вдруг появилась. Она лишь спросила: «Что-то случилось?», и я кивнул в ответ, а так как был уже немного пьян, то не постеснялся выпить еще и в присутствии матери, чего раньше себе никогда не позволял. Я вообще-то не большой любитель этого дела, но после всего, что произошло…

– Да, мам, случилось.

– Хочешь мне рассказать? – Она мягко присела рядом и так же мягко, почти неуловимым движением, убрала початую бутылку со стола.

– Даже и не знаю, как это будет для твоего сердца, мамочка, – неуверенно начал я, – просто я столкнулся с такой подлостью, с таким цинизмом! Я раньше и подумать не мог, что такое вообще существует.

– Много чего существует, – вздохнула мама. – Ты ведь только жить начинаешь, познаешь мир. Деревья тебе уже перестали казаться большими…

– Давно… – пьяненько кивнул я в ответ.

– А то, что делают некоторые люди, иногда кажется выше самых высоких и неприступных вершин. Как в плохом, так и в добром.