— Вас обрадовало, когда Степашина назначили премьер-министром?

— Да.

— А вы знали, что тогда же обсуждалась и ваша кандидатура в качестве претендента на этот пост?

— Когда его назначали премьером? Нет. Мне даже в голову не приходило.

— Он пробыл премьером считанные месяцы. Не мог скрыть, сколь болезненной была для него отставка. Вы говорили с ним с глазу на глаз?

— Да, он знает, что я не имею отношения к его увольнению. Но все равно было ужасно неловко, когда накануне увольнения Степашина мне позвонили и попросили утром приехать к Ельцину в Горки. Мы сидели вчетвером — Борис Николаевич, Степашин, Аксененко и я. Сергею президент объявил о его отставке. Представляете мое состояние! Я же его товарищ. Оправдываться мне вроде перед ним не в чем. Ну что сказать: «Сергей, все равно тебя уволят». Ну, это невозможно произнести вслух. Язык не поворачивается. Конечно, было очень неприятно.

— А когда вышли от Ельцина, не поговорили?

— Попрощались, и все.

— И никогда больше при встречах не возвращались к тому утру?

— Возвращались. Думаю, в нем жила обида. Не ко мне, но обида была. Время пройдет, забудется. Внешне он не сделал ничего такого, за что можно было бы уволить. Но президент посчитал иначе. Он исходил, наверное, не только из тех двух-трех месяцев, что Сергей был премьером…

Борис Николаевич пригласил меня к себе и сказал, что у него есть идея предложить мне пост премьер-министра, только он должен еще переговорить со Степашиным. Я не особенно удивился. Уже было понятно, что все к тому идет. Я имею в виду не мое назначение, а снятие Степашина. Ельцин не спрашивал, согласен ли я стать премьером или нет. Он лишь сказал, что относительно Степашина уже принял решение.

Кстати, в разговоре со мной он не произносил слова «преемник». Ельцин говорил о «премьере с перспективой», что если все пойдет нормально, то он считал бы это возможным.

А потом, уже в эфире, президент сказал обо мне как о будущем возможном президенте. Он произнес это вслух на всю страну. И когда меня сразу после этого забросали вопросами, я ответил: «Раз президент сказал, то я так и сделаю».

Возможно, это прозвучало не очень уверенно, но по-другому ответить не мог.

Вспомните, в каком состоянии в это время находилась страна? До выборов оставалось ничтожно мало времени. Борису Николаевичу надо было принимать решение. Ведь те же губернаторы прекрасно чувствовали, что все зависло, а им надо было определяться. Почему тогда же было создано ОВР, если честно? Потому что для губернаторов не было другой альтернативы. А альтернатива должна быть.

— Например, «Единство»?

— Да.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Меня не поразила такая молниеносная карьера мужа. Я всегда считала, что раз так происходит — значит, это кому-то нужно. Но иногда я ловлю себя на мысли: как странно, я замужем за человеком, который вчера еще был, в общем, никому неизвестным заместителем мэра Петербурга, а сегодня стал премьер-министром. Но я почему-то всегда верила, что с Володей такое может произойти.

Мне не страшно за него. И гордости никакой особой нет. А вот восхищение есть. Он очень целеустремленный, не тщеславный, а именно целеустремленный. Он всегда вкалывал и добивался своей цели, всегда жил ради чего-то. Есть люди, которые вкалывают ради денег, а он — ради идеи. Ему всегда доставлял удовольствие сам процесс работы. Такие люди, как мне кажется, многого добиваются. Знаете, вот то, что я — премьерша, меня удивляет, а то, что он премьер, — нет.

МАРИНА ЕНТАЛЬЦЕВА:

Путин стал премьером, а через несколько дней у него скончался отец. Владимир Владимирович приезжал к нему из Москвы каждые выходные. В это время он был страшно загружен работой, но все равно появлялся в Петербурге раз в неделю хотя бы на полдня. Владимир Владимирович очень боялся, что не успеет попрощаться с отцом. И мне говорили, что он все-таки провел с отцом его последние часы.

— Но вот когда Ельцин на всю страну объявил вас преемником, ничего не дрогнуло внутри?

— Нет.

— Вы так уверены в своих силах?

— Нет, не в этом дело. Помните, Селезнев тогда сказал: «Зачем же они с вами это сделали? Они же на вас крест поставили». Все сочли, что это конец. Но ведь и я, собственно, этого не исключал. Правда, по другой причине.

Я попытаюсь объяснить. Все это происходило на фоне только что начавшейся агрессии в Дагестане. Я как бы внутренне для себя решил, что все, карьера на этом, скорее всего, закончится, но моя миссия, историческая миссия — звучит высокопарно, но это правда — будет заключаться в том, чтобы разрешить эту ситуацию на Северном Кавказе. Тогда совсем непонятно было, чем все закончится, но мне, и не только мне, наверное, было ясно, что на Северном Кавказе «башку себе этот паренек сломает». Я к этому так относился. Сказал себе: Бог с ним, у меня есть какое-то время — два, три, четыре месяца, — чтобы разбабахать этих бандитов. А там уж пусть снимают.

Понятно было, что бить надо там, в Чечне, по базам. Ведь честно говоря, все, что делалось в последние годы, особенно в сфере сохранения государства, это… Как бы помягче сказать, чтобы никого не обидеть? Это любительство… Поверьте мне, еще в 1990–1991 годах я точно знал, как это ни самоуверенно звучит, что при том отношении к армии, которое сложилось в обществе, к спецслужбам, особенно после распада СССР, страна окажется уже очень скоро на грани развала. Теперь о Кавказе. Ведь по существу, что такое сегодняшняя ситуация на Северном Кавказе и в Чечне? Это продолжение развала СССР. Ясно же, что это когда-то надо останавливать. Да, какое-то время я надеялся, что с ростом экономики и развитием демократических институтов этот процесс будет заторможен. Но жизнь и практика показали, что этого не происходит.

Моя оценка ситуации в августе, когда бандиты напали на Дагестан: если мы сейчас, немедленно это не остановим, России как государства в ее сегодняшнем виде не будет. Тогда речь шла о том, чтобы остановить развал страны. Я исходил из того, что мне нужно будет это сделать ценой политической карьеры. Это — минимальная цена, которую я готов был заплатить. Поэтому, когда Ельцин объявил меня преемником и все сочли, что для меня это начало конца, я был совершенно спокоен.

Ну и черт с ним. Я посчитал: несколько месяцев у меня есть, чтобы консолидировать вооруженные силы, МВД и ФСБ, чтобы найти поддержку в обществе.

Хватит ли времени — вот только об этом и думал.

— Но вы же не могли самостоятельно принять решение о начале кампании в Дагестане, а потом в Чечне. Президентом был Ельцин, а на нем лежал груз первой неудачной чеченской операции. Кстати, и на Степашине тоже.

— Ну, Степашин уже не был премьер-министром. Что касается Ельцина, то он полностью поддержал меня. Доверил мне, и все. Я ему докладывал по факту проделанных мероприятий.

— То есть он вообще не вмешивался?

— Еще раз повторяю. Он мне полностью доверял. При каждой встрече мы обсуждали ситуацию в Чечне.

— Значит, вся ответственность лежит на вас.

— В значительной степени это так. С первыми лицами Минобороны, Генштаба, МВД мы собирались почти ежедневно, а то и два раза в день утром и вечером. И вот так, почти на ручном управлении, силовики консолидировались. Первое, что я обязан был сделать, — это преодолеть ведомственную разобщенность: когда армия не понимает, что делает МВД, а ФСБ критикует всех, но сама ни за что ответственности не несет. Мы — одна команда, единый организм. Только тогда будет успех.

— Вы говорили о цене, которую вы лично готовы были заплатить за кампанию на Северном Кавказе. Она действительно минимальна — карьера. Но ведь цена любой военной операции измеряется и в человеческих жизнях, и в денежных единицах, кстати.

— Я был убежден, что если мы сейчас не остановим экстремистов, то через некоторое время нам грозит вторая Югославия на всей территории Российской Федерации, югославизация России.