Но я видел: он явно склонялся остаться в Петербурге.
«Ну и… с ним!»
Я с удовольствием пошел «под крышу» Ленинградского государственного университета в расчете написать кандидатскую, посмотреть, как там и что, и, может быть, остаться работать в ЛГУ. Так в 90-м я стал помощником ректора университета по международным связям. Как у нас говорили, работал в действующем резерве.
ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
Перестройку и все то, что происходило в 1986–1988 годах, мы в Германии наблюдали только по телевизору. Поэтому о том воодушевлении, о том подъеме, который был у людей в те годы, я знаю только по рассказам. Для нас это все осталось за кадром.
Когда мы вернулись домой, я даже как-то не заметила перемен: те же дикие очереди, карточки, талоны, пустые прилавки. Мне первое время после возвращения было даже страшно по магазинам ходить. Я не могла, как некоторые, искать, где подешевле, выстаивать очереди. Просто заскакивала в ближайший магазин, покупала самое необходимое — и домой. Впечатления были ужасные.
К тому же никаких особых денежных накоплений за годы работы в Германии у нас не было. Все деньги «съела» покупка автомобиля. Правда, наши соседи-немцы отдали нам свою старую стиральную машину, 20-летней давности. Мы привезли ее с собой, и она еще лет пять нам служила.
Да и на работе у мужа ситуация изменилась. Несмотря на то что, по моим ощущениям, его работа в Германии была успешной, он явно задумывался, что будет дальше. Мне кажется, в какой-то момент он понял, что дело его жизни исчерпало себя. И конечно, было непросто, расставшись с прошлым, принять решение уйти в политику.
Ректором ЛГУ тогда был Станислав Петрович Меркурьев. Очень хороший человек и блестящий ученый.
В ЛГУ я начал писать диссертацию. Выбрал себе научного руководителя Валерия Абрамовича Мусина, одного из лучших специалистов в области международного права.
Выбрал тему по международному частному праву, начал составлять план работы.
В университете я восстановил связь с друзьями по юрфаку. Некоторые остались здесь же работать, защитились, стали преподавателями, профессорами. Один из них и попросил меня помочь Анатолию Собчаку, который к этому времени стал председателем Ленсовета.
Он просто сказал мне, что у Собчака никого нет в команде, его окружают какие-то жулики, и спросил, не могу ли я Собчаку помочь. «Каким образом?» — поинтересовался я. «Перейти к нему на работу из университета». «Знаешь, надо подумать. Ведь я сотрудник КГБ. А он об этом не знает. Я его могу скомпрометировать». «Ты с ним поговори», — посоветовал приятель.
Надо сказать, что Собчак был в этот момент уже человеком известным и популярным.
Я действительно с большим интересом смотрел за тем, что и как он делает, как он говорит. Не все, правда, мне нравилось, но уважение он у меня вызывал. Тем более было приятно, что это преподаватель нашего университета, у которого я учился.
Правда, когда я был студентом, у меня не было с ним никаких личных связей. Хотя позже очень много писали, что я был чуть ли не его любимым учеником. Это не так: он был просто одним из тех преподавателей, которые один-два семестра читали у нас лекции.
Я встретился с Анатолием Александровичем в Ленсовете, в его кабинете. Хорошо помню эту сцену. Зашел, представился, все ему рассказал. Он человек импульсивный, и сразу мне: «Я переговорю со Станиславом Петровичем Меркурьевым.
С понедельника переходите на работу. Все. Сейчас быстро договоримся, вас переведут». Я не мог не сказать: «Анатолий Александрович, я с удовольствием это сделаю. Мне это интересно. Я даже этого хочу. Но есть одно обстоятельство, которое, видимо, будет препятствием для этого перехода». Он спрашивает: «Какое?»
Я отвечаю: «Я вам должен сказать, что я не просто помощник ректора, я кадровый офицер КГБ». Он задумался — для него это действительно было неожиданностью.
Подумал-подумал и выдал: «Ну и…. с ним!»
Такой реакции, я конечно, не ожидал, хотя за эти годы ко многому привык. Мы ведь с ним видимся первый раз, он — профессор, доктор юридических наук, председатель Ленсовета — и он вот так, что называется, открытым текстом мне ответил.
После этого говорит: «Мне нужен помощник. Если честно, то я боюсь в приемную выйти. Я не знаю, что там за люди». В то время там как раз работали скандально известные теперь деятели, которые сослужили Собчаку плохую службу.
Ребята, сидевшие у Собчака в приемной и на тот момент как бы составлявшие его ближайшее окружение, вели себя жестко, грубо, в лучших традициях комсомольской, советской школы. Это вызывало, конечно, сильное раздражение в депутатском корпусе и очень быстро привело к конфликту между Собчаком и Ленсоветом.
Поскольку я это понимал, то прямо сказал Анатолию Александровичу, что с удовольствием приду к нему работать, но тогда я должен буду сказать своему руководству в КГБ, что ухожу из университета.
Это был довольно деликатный для меня момент — сообщить вышестоящим начальникам, что я намереваюсь поменять работу.
Я пришел к своему руководству и сказал: «Мне Анатолий Александрович предлагает перейти из университета к нему на работу. Если это невозможно, я готов уволиться». Мне ответили: «Нет, зачем? Иди, спокойно работай, никаких вопросов».
«Вопросов больше нет!»
Мои начальники — люди довольно тонкие и понимающие обстановку вокруг не стали мне ставить никаких условий. Поэтому, хотя формально я числился в органах безопасности, в здании управления практически не появлялся.
Что характерно и интересно — начальство ни разу не пыталось использовать меня в оперативных целях. Я думаю, понимали, что это бессмысленно. Кроме того, в тот момент все, включая правоохранительные органы, находилось в состоянии разложения.
ВЛАДИМИР ЧУРОВ, заместитель председателя Комитета по внешним связям мэрии Санкт-Петербурга:
До 91-го года кабинеты в Смольном были четко поделены: в кабинетах больших начальников висели два портрета — Ленина и Кирова, а в кабинете чиновников рангом пониже — один Ленин. После того как их портреты сняли, остались только пустые крюки. И каждый выбирал, кого повесить у себя в кабинете вместо вождей революции. Все в основном выбирали портрет Ельцина. Путин заказал себе Петра Первого.
Ему принесли два портрета на выбор: один романтический портрет молодой Петр, кудрявый, задорный, в латах времен «великого посольства»; второй, который Путин и выбрал, — гравированный, один из самых последних портретов Петра Первого.
Портрет тех лет, когда, собственно, его реформы шли наиболее активно. Именно тогда, после завершения неудачного прусского похода и Северной войны, Петр заложил основы Российской империи.
Я думаю, Владимир Владимирович не случайно для своего кабинета этого Петра выбрал, редкого, мало кому известного. Петр на этой гравюре достаточно мрачный, озабоченный, я бы сказал.
Один раз, правда, мои коллеги из органов все-таки попытались воспользоваться моей близостью к Собчаку. Он тогда много ездил по командировкам, часто отсутствовал в городе. На хозяйстве он оставлял меня. Как-то он в спешке куда-то в очередной раз уезжал, а срочно нужна была его подпись под документом. Документ не успели подготовить, а Собчак уже не мог ждать. Тогда он взял три чистых листа бумаги, поставил на них внизу свою подпись и отдал мне: «Доделайте». И уехал.
В тот же вечер ко мне зашли коллеги из КГБ. Поговорили о том о сем, и издалека начали заходить, мол, хорошо бы подпись Собчака получить под одним документом, давай обсудим. Но я-то уже опытный был деятель — столько лет без провала, — так что сразу все понял. Достал папку, открыл ее, показал пустой лист с подписью Собчака. И я, и они понимали, что это свидетельство очень высокой степени доверия Собчака ко мне. «Вы видите, этот человек мне доверяет? Ну и что? — говорю, — Что вы хотите от меня?» Они моментально дали задний ход: «Никаких вопросов больше. Извини». И все закончилось, так и не начавшись.
