Скамья пуста.

Мне становится все ясно. Да кому не стало бы.

И все равно кидаюсь через дорогу, в отчаянии озираюсь и надрываюсь, пока хватает голоса:

— Сэди! СЭДИ!

Я рыдаю, отказываюсь от помощи добросердечных прохожих, какое-то время ношусь вокруг скамейки, затем падаю на нее без сил. Я надеюсь на чудо. Я жду.

Вскоре начинает темнеть, я дрожу то ли от холода, то ли от напряжения. И наконец сдаюсь. Сердце не врет.

Она не вернется. Наши дороги разошлись.

— Дамы и господа!

Микрофон дает петуха, я замолкаю и смущенно откашливаюсь. Никогда прежде мне не доводилось сталкиваться с такой мощной звуковой системой, и хотя я предварительно потренировалась, произнося: «Привет, стадион Уэмбли, раз-два, раз-два», все равно выходит не слишком хорошо.

— Дамы и господа! — снова начинаю я. — Благодарю вас за то, что почтили нас своим присутствием в этот печальный, торжественный и радостный день… — На меня с ожиданием смотрят десятки глаз. Пожалуй, даже сотни. Все пределы церкви Святого Ботольфа забиты. — Чтобы выразить признательность необыкновенной, тронувшей наше сердце женщине.

Огромная репродукция портрета Сэди занимает почетное место. Она украшена самыми роскошными и потрясающими цветочными композициями, которые я когда-нибудь видела, — лилии, орхидеи, вьющийся плющ и желтые розы с зеленом мхом, изображающие ожерелье.

Знаменитые лондонские флористы, «Хоукс и Кокс», славно поработали. Они узнали о мемориальной службе, связались со мной и предложили свои услуги абсолютно бесплатно, ведь они — огромные фанаты Сэди и всегда рады продемонстрировать свое к ней почтение. (Циники бы сказали, что все это они сделали ради рекламы.)

Поначалу не предполагалось такое скопление народа. Просто мемориальная служба для близких в память о Сэди. Но Малькольм из Лондонской портретной галереи прослышал об этом, по его предложению мы выложили информацию на сайте музея, и все поклонники изобразительного искусства получили возможность выразить уважение к столь знаменитой персоне. Отбоя от желающих не было, так что пришлось проводить жеребьевку. Ее результаты объявляли по телевизору в «Вечерних новостях», и теперь все счастливчики здесь. Когда я увидела эту прорву народа, чуть не лишилась чувств.

Дресс-код на сегодня — «двадцатые годы», и каждый постарался как мог. И хотя викарий твердил, что на похоронных службах не принят «дресс-код», правила диктовала я. Сэди наверняка понравилось бы.

Медсестры из дома престарелых приоделись и приодели своих пожилых пациентов. Выглядят они очень эффектно, сплошь шляпки и бусы. Джинни смотрит на меня и приветственно машет веером.

Джинни и несколько других сестер пригласили на кремацию и закрытые похороны Сэди несколько недель назад. Там присутствовали только люди, знавшие Сэди лично. В сердечной обстановке мы пообедали, поплакали и посмеялись, выпили вина, вспомнили разные истории из жизни Сэди, а потом я внесла огромную сумму на счет дома престарелых.

Маму с папой я не пригласила. Но они не обиделись.

Сейчас они сидят в первом ряду. Мама в жутковатом лиловом платье с заниженной талией и повязке, которая подошла бы солисткам группы АББА. Папа надел вполне заурядный современный костюм, из кармашка торчит шелковый платок в горошек. Но все это неважно, ведь в глазах родителей, устремленных на меня, столько нежности и любви…

— Те, кто не знал Сэди лично, конечно, спросят: каким человеком она была? Удивительной. Остроумной. Веселой, смелой и неординарной… К жизни она относилась как к увлекательному приключению. Как известно всем собравшимся, она была музой одного из величайших художников двадцатого века. Они любили друг друга всю жизнь, но трагические обстоятельства разлучили их.

Я перевожу дыхание. Весь вечер я репетировала перед родителями речь, а папа недоверчиво повторял:

— Откуда ты все это знаешь?

Пришлось ссылаться на архивы и старые письма.

— Она была бескомпромиссна и решительна. И всегда делала что хотела. Она могла сотворить невозможное. Для себя и для других. (Эд, сидящий рядом с мамой, подмигивает мне. Он уже тоже выучил мою речь наизусть.) Не каждому удается дожить до ста пяти лет, но Сэди считала себя молодой и ненавидела, когда ее принимали за выжившую из ума старуху. В душе ей всегда оставалось двадцать три. До самого последнего момента она получала от жизни удовольствие. Она любила чарльстон, коктейли, танцы в ночных клубах и фонтанах, предельную скорость, помаду, курительные трубки… и… разные шалости.

Надеюсь, меня мало кто понял. Публика вежливо улыбается, как если бы я упомянула, что Сэди увлекалась составлением букетов из полевых цветов.

— И она терпеть не могла вязание, зато любила журнал «Грация».

По рядам прокатываются волны смеха, и я ликую. Мы здесь не для того, чтобы плакать.

— Разумеется, для нас, членов ее семьи, она не была безвестной девушкой с портрета. Сэди — моя двоюродная бабушка. Часть семейной истории. — Я делаю паузу, давая понять, насколько это важно. — Люди часто пренебрегают семьей. Не ценят ее в должной мере. Но семья — это наша история. Семья — это мы сами. И без Сэди никто из нас не был бы таким, какой он есть.

Дядя Билл сидит рядом с папой в сшитом на заказ костюме, в петлице гвоздика. Последний месяц оказался для него не самым лучшим в жизни. Его лицо то и дело мелькало в светских и экономических новостях, но никто не сказал о нем доброго слова.

Поначалу я вообще не хотела приглашать дядюшку, но его пресс-секретарь буквально умолял, поскольку для репутации дяди Билла было чрезвычайно важно, чтобы он присутствовал на публичной поминальной службе. Ладно, пусть придет и отдаст Сэди должное. Но лишь на определенных условиях.

— Именно по этой причине я создала фонд имени Сэди Ланкастер. Собранные средства будут распределяться попечителями на мероприятия, которые пришлись бы ей по вкусу. В первую очередь мы будем поддерживать различные танцевальные коллективы и фестивали, благотворительные организации, помогающие пенсионерам, дом престарелых «Фэйрсайд» и Лондонскую портретную галерею, которая так заботливо сохранила для нас образ Сэди.

Малькольму Глэдхиллу очень нравится моя инициатива. Когда он услышал о ней в первый раз, то весь порозовел от удовольствия и предложил мне войти в попечительский совет, раз уж я такая поклонница искусств. (Я не стала признаваться, что меня интересует исключительно портрет Сэди, а на остальные картины глубоко наплевать.)

— Мой дядя, Билл Лингтон, также проявил интерес к своей тетушке, и от его лица я хочу прочитать следующий текст.

Ни за что на свете я не пущу Билла на трибуну. И не разрешу написать собственную речь. Пусть моя речь станет для него сюрпризом.

— «Только благодаря портрету тети Сэди я смог основать собственную фирму, что сделало меня одним из крупнейших английских бизнесменов. Пока она была жива, я не проявлял к ней должного внимания. Я сожалею. — Эффектная пауза. Все затихли в напряженном ожидании. Журналисты старательно строчат в блокнотах. — И я с удовольствием жертвую десять миллионов фунтов фонду имени Сэди Ланкастер. Это лишь скромная компенсация в память моей любимой тетушки».

Изумленный гул проносится по залу. Дядя Билл зеленеет на глазах, безумная улыбка расплывается по его лицу. Я бросаю быстрый взгляд на Эда, он поднимает большой палец. На самом деле десять миллионов — это его идея. Мне и пять казались верхом наглости. Как бы то ни было, дядюшка не сможет пойти на попятный. Его обещания слышали шестьсот человек и целая толпа журналистов.

— Я искренне благодарна всем, кто пришел. Когда картину выставили в Лондонской портретной галерее, Сэди находилась в доме престарелых. Она так никогда и не узнала, как ее любят и ценят. Увидев такую толпу почитателей, она была бы поражена. Она бы поняла…

Слезы подступают к моим глазам. Но я сдерживаюсь. Не сейчас. Надо закончить речь. Вдыхаю поглубже и улыбаюсь из последних сил.