Когда сэр Арчибальд пришел, он лишь еще раз убедил меня, что моя небрежность имела свои основания. Он умолял меня не отдаваться во власть любви, не оказаться неосторожным. Ван Бек остался жить на своем судне. Ван Бек без труда согласился на то, чтобы сэр Арчибальд с дочерью проживали в лучшем отеле европейского города. Как всегда, Ван Бек охотно оплачивал комфорт Флоранс. Но столько внимания беспокоило сэра Арчибальда, и особенно то, что Ван Бек, не споря, уступил желанию, высказанному Флоранс, провести несколько дней в Шанхае.

— Это не в его привычках, — сказал мне сэр Арчибальд, — терять время и деньги. Он пристроил контрабанду, и здесь ему больше нечего делать. Если он согласился остаться, значит, у него есть подозрения на ваш счет: опасные подозрения, и он хочет проверить… он хочет проверить. Это не тот человек, который даст себя обмануть, который покупает вслепую. — И сэр Арчибальд закончил своей извечной жалобой: — Я боюсь… я боюсь.

Не собираясь потешаться над его опасениями, я согласился с ними, насколько позволял мне мой характер.

Сэр Арчибальд ушел с заверениями, что я не буду афишировать свои отношения с его дочерью и что, больше того, приму все меры предосторожности, прежде чем встречусь с ней.

Думаю, что я был искренен, относя свою малую готовность увидеть Флоранс на счет совершенно новой для меня заботливости о ней. Когда нуждаешься в оправданиях перед собой, отговорки превращаются в уверенность.

— У вас будет время стать женихом и невестой на судне, — сказал сэр Арчибальд. — Надо избежать ненужной опасности.

Разве сэр Арчибальд не был прав? И разве не достаточно было воспользоваться телефоном для обычных разговоров?

Но я им не воспользовался.

Как это произошло?

Не знаю.

Или, вернее, думаю, что не имел желания услышать голос Флоранс.

Не боязнь упреков и жалоб заставила меня совершенно покинуть ее. Я знал, что Флоранс никогда не покажет мне свою грусть или горечь.

Из гордости? Из покорности? Я не пытался понять, что двигало ею, но был уверен в ее поведении.

Я хотел убежать от себя, и только от себя. От себя, от всего, что могло стать постоянным, длительным, стабильным.

Моя жизнь в Шанхае превращалась в движение, неистовое брожение, разбрасывание, распыление. Я наслаждался этой абсолютной, абсурдной свободой, в которой ни один последующий день не зависел от предыдущего, ни одна минута не связывалась с прошедшей. Я не выносил ни малейшего морального нажима, того, что могло бы походить на приказ, на логическую связь моих поступков. Я больше не признавал никакой платы ни за прошлое, ни за будущее. Я не допускал мысли, чтобы даже тень, какой бы легкой, прозрачной она ни была, опустилась на мои сумасшедшие скачки горячего, бешеного жеребца.

Образ Флоранс был один из тех, который мог бы заставить меня задуматься, задержать на мгновение мою мысль в том вихре, который выветривал мою голову.

Я овладел Флоранс до прибытия в Шанхай. Я должен был увезти Флоранс в Европу.

Она была одновременно воспоминание и будущее: то есть путы и узы. Я не хотел этого.

Я изгнал ее не только из своего бытия, но из окружающего меня мира. Флоранс больше не существовала на этом свете: существовал только я и моя неистовость.

Девицы менялись — и каждый вечер у меня была новая. Одни — обычные и вульгарные. Другие могли претендовать на восхищение. Но, разумеется, даже самая красивая не могла и приближенно сравниться с Флоранс ни совершенством черт и тела, ни диким и изобретательным стремлением к удовольствию. И все же в моих глазах они имели больше преимуществ, чем метиска.

Потребность в новом, пошлое тщеславие ночных побед недостаточны для того, чтобы объяснить эту игру, в которой я сам себя обманывал.

Несомненно, что если бы Флоранс сохранила для меня некоторую загадку, она удержала бы меня дольше, — а под загадкой я понимаю ту одежду, ту маску, вечно ложную, вечно искусственную и придуманную, в которую наше воображение одевает женщин, к которым оно стремится.

Если бы Флоранс на самом деле была любовницей сэра Арчибальда, если бы, как я предполагал, до того как узнал настоящую суть, непонятные обязательства, единство порока и крови связывали ее с Ван Беком, если бы, отдавшись, она сохранила ко мне невозмутимость идола, я продолжал бы находить ее привлекательной и достойной моих хлопот.

Но она даровала мне свою любовь так непосредственно! Ее нетронутое тело отдалось мне так легко! Ничего больше неясного, смутного, преступного не веяло вокруг этого лица, так неожиданно обнаженного. Чистота совсем нового сердца, цветок до сих пор чистой плоти, сияние существа, стоящего на пороге жизни, все это — что, несомненно, и есть истинная загадочность — все это казалось мне тогда бесполезным.

Что было мне нужно, — я хорошо понимаю, — так это плохая литература.

А таким товаром девицы из ночных заведений и дамы из общества торговали умело.

Однажды вечером тем не менее их помощь ускользнула.

Я уже не помню, почему жена одного американского экспортера не могла провести со мной ночь у себя дома, как это было условлено. То ли муж ее вернулся из путешествия по Китаю раньше, чем она ожидала, то ли прибытие английской канонерки, капитан которой был очень молод и красив, стали главной причиной этого неожиданного отказа? Впрочем, неважно.

Итак, я вынужден был попытать счастья в ночных заведениях. Но из одного из них я бежал, так как там был Боб: молчаливый договор заставлял уступать место прибывшему первым. В другом я уже знал всех поголовно, в третьем все девочки были заняты. В последнем я уже оказался слишком пьян и мои буйные выходки испугали всех вплоть до русских девиц, обслуживающих бар, которые, к слову сказать, привыкли к развязным мужчинам.

Но мне было необходимо общество женщины. Алкоголь разжигал эту потребность.

Не имея никого в своем распоряжении, я вспомнил о Флоранс.

В то время как нанятый автомобиль вез меня к набережной реки, к отелю, в котором жили метиска и сэр Арчибальд, я вспомнил о боязливых предостережениях, сэра Арчибальда. Я даже вспомнил его слова: „Ван Бек хочет проверить. Он не тот человек, который покупает вслепую".

Но если память моя была в порядке, то до меня не доходило, что эти слова должны были бы удержать меня.

„Поскольку приходится выслушивать болтунов и трусов, — сказал я себе, — становишься похожим на них!"

Это была единственная мысль, на которую оказалась способна моя помутившаяся от опьянения голова.

Однако верное объяснение нетрудно было найти.

Пока я не испытывал никакого желания увидеть Флоранс, опасение ее отца я считал разумным. Оно показалось мне абсурдным с той минуты, как вследствие неудачной охоты метиска стала для меня необходимой компенсацией.

„Ван Бек… Ван Бек…" — шептал я, пожимая плечами.

Я был уже в том состоянии, когда, жестикулируя, разговариваешь сам с собой.

„Ван Бек все же не китайский император! И даже китайский император не сможет мне помешать закончить эту ночь с Флоранс! Она меня любит, и слишком долго я оставлял ее без внимания".

Чем больше приближался я к цели своей поездки, тем больше забывал, что ехал к метиске, не сумев найти другую женщину, и тем больше я ее хотел.

Радость, которую она испытает от моего ночного визита, — в этом я был уверен, — гарантия оказаться в кровати, где меня ожидает, я знал, несравненное тело, доверчивое и сладострастное одновременно, обещание сильного и разделенного наслаждения, — все это вызывало у меня совершенно новую, обновленную страсть к Флоранс.

В особо циничном состоянии мы с Бобом называли подобное обновление „возгорание пламени". Но опьянение лишало меня всякой способности к иронии и, напротив, придавало живую искренность каждому моему внутреннему порыву.

В „Астор-хаус" вошел пылкий любовник.

Было четыре часа утра. В просторном холле царили полумрак и тишина.