Поскольку Боб не отвечал, я задал ненужный вопрос.

— Ванг-По — это тот самый приток Желтой реки, ведущий в Шанхай?

— Ты прекрасно это знаешь, — раздраженно ответил Боб. — Мы вместе смотрели карту.

Несмотря на его резкий тон, в котором я почувствовал беспокойство, для него самого неприятное, я продолжал:

— Ван Бек хочет встретиться с контрабандистами любой ценой. Завтра будет уже поздно. Однако как он сможет их найти?

— Это его дело! — ответил Боб.

Он прикурил новую сигарету, от той, которую курил, и, не удержавшись, добавил:

— Мне все-таки представляется идиотством оставаться в этом отвратительном месиве ради двух су Ван Бека.

Мы молча постояли рядом. Каждый старался, хотя понимал тщетность усилий, рассмотреть что-либо в этом проклятом тумане, окутавшем судно. Иногда невольно я откидывался назад: мне казалось, что я различал силуэт гигантского судна, в которое мы вот-вот врежемся.

Порой в клейкой массе цвета серы я смутно угадывал лица, растения, животных или неясные тени. Затем все снова проваливалось в бездну.

Судно продвигалось плавно, осторожно, зловеще: можно было подумать, что оно везло умирающих. А сирена ревела, ревела и ревела…

— Слышал?

— Слышал?

Вопрос прозвучал одновременно. Мы с Бобом прошептали его, не веря своим ушам. Но коль скоро мы заговорили одновременно, это не могло быть галлюцинацией.

Настоящие, реальные, резкие крики явно прозвучали, крики нечеловеческие, на мгновение пронзившие чудовищный голос сирены, взмыв с моря за кормой судна.

Я прошептал:

— Джонка? Лодка?

А Боб уточнил мою мысль:

— Не имея возможности дать сигнал…

— Пошла ко дну? — спросил я.

— Спросишь об этом у Ван Бека, — ответил Боб.

Бросив начатую сигарету, он зажег другую.

Я тоже курил не переставая. Так, молча, мы выкурили все имевшиеся при нас сигареты, но, несмотря на жестокое лишение, которое представляло отсутствие табака в том нервном состоянии, в котором мы пребывали, ни я, ни Боб не хотели покинуть палубу даже на несколько секунд, чтобы сходить за новыми сигаретами.

Мы слились в одно целое с „Яванской розой". Мы боролись на том же дыхании, что и судно, мы проделывали ту же работу, дрожали от того же страха, и было необходимо, чтобы мы держались у релинга, почти не двигаясь, словно любое неосторожное движение может стать таким же губительным, как неверный маневр судна. И в самом деле, когда судно совершенно неощутимо перестало двигаться и остановилось, я почувствовал в его дереве и металле ослабление напряжения, успокоение, как и в моих собственных мышцах.

Только тогда Боб помчался в каюту и принес курево.

— Старина, — воскликнул я, — теперь я могу это сказать: я зверски струхнул!

— Тебе не показалось? — возразил, смеясь, Боб.

Но смех его был беззлобным. Радость, которую он испытывал, видя, что закончилось это адское плавание, сблизила нас особенным образом. Нет лучшего эликсира, чем чувство безопасности после длительной угрозы.

Тем временем Ван Бек упорно продолжал осуществление своего дерзкого замысла.

Едва „Яванская роза" остановилась, как мы увидели спущенные на воду две спасательные шлюпки. Владелец судна сел в первую. Маурициус — во вторую. За каждым последовали матросы.

Остальные китайцы из экипажа подавали им мешки, содержимое которых было мне известно.

— Они нас не стесняются! — заметил Боб.

— Они играют в орлянку, — ответил я. — Если им удастся встретиться с сообщниками, что им до нас! Но как, думаешь, они до них доберутся?

— Думаю, земля недалеко. Ван Бек и Маурициус наугад ткнутся в берег Ванг-По. Там они пошлют кого-нибудь, кто довольно хорошо знает местность, чтобы с закрытыми глазами отправиться по тропкам и дорожкам.

В то время как мы строили свои предположения, погрузка закончилась. Гребцы уже подняли весла. Но Ван Бек остановил их, поднялся на борт судна легким прыжком, чего его грузность, казалось, не должна была бы позволить.

Он подошел ко мне и сказал на ухо:

— Если вы попытаетесь проникнуть к Флоранс, мои люди имеют приказ пристрелить вас.

Он вернулся в шлюпку, не дав мне времени ответить. Туман мгновенно проглотил обе шлюпки.

Если бы Ван Бек не высказал мне свою последнюю угрозу, имели бы последующие события такой же ход? Позже я часто задавал себе этот вопрос.

„Нельзя безнаказанно бросать вызов, — порой говорил я себе, — пытаться запугать молодого человека, едва вышедшего из юношеского возраста, привыкшего к опасностям, гордого до сумасбродства и не выносящего принуждения. Тем самым его толкают на крайности".

Но также я часто думал: „Ван Бек не был виновен в том, что произошло. Другой бы на моем месте, умнее, разумнее, остановился бы на откосе. Я же искал только предлога: предлог всегда найдется".

Какое объяснение было самым верным?

Разумеется, пока „Яванская роза" вслепую продвигалась, зажатая туманом и ревущими сиренами, я полностью забыл о Флоранс.

Привлекла бы она меня снова, если бы не вмешательство Ван Бека? Неподвижность судна, желтая тоска (не нахожу другого слова), которая давила нас, — только ли это могло бы вновь вернуть меня к неотступной мысли о ее плоти, желанию обладать ею?

Ван Бек был тому причиной или я сам неожиданным импульсом был брошен к коридору, который вел к каюте метиски? Со всей искренностью говорю я так и не знаю этого…

Когда внешние обстоятельства находятся в гармонии с темпераментом, трудно угадать, куда выведет судьба. Все, что я могу сделать, это рассказать по возможности точнее о поступках, совершенных мной и остальными на „Яванской розе", пленнице у берегов Ванг-По в невероятно сгущающемся тумане, так как уже стала наступать ночь.

Шум весел, на которых скользили невидимые шлюпки, еще не утих, как я уже мчался к каюте Флоранс.

Перед дверью, сидя на корточках, дежурил китаец с ужасным шрамом на шее. У его правой ноги, босой и грязной, лежал большой пистолет американского производства. Ему достаточно было лишь протянуть лежащую на колене руку, чтобы схватить его.

Казалось, сторож Флоранс меня не заметил. Он не повернул головы в мою сторону, но я чувствовал, что его жестокие, блестящие, как черные бусинки, глазки следили за каждым моим движением.

Я прошел мимо него. Он быстро встал с оружием наготове.

На мгновение у меня возникла мысль броситься на него, ошеломить внезапностью нападения и пристукнуть его же револьвером. Но я почувствовал, что он окажется быстрее и точнее с бесстрастностью механизма. Кроме этого, в открытой каюте я заметил сэра Арчибальда. Он поднял бы тревогу, и, не говоря об опасности, я выглядел бы откровенно смешным в глазах Флоранс, которая через перегородку без труда могла бы наблюдать за дракой.

Именно в эту минуту метиска вновь стала иметь для меня значение, я поклялся проникнуть к ней.

По правде говоря, тяга к Флоранс, неотвязная мысль о ее теле ко мне не вернулись. Они исчезли, когда я узнал о ее болезни. То, что я хотел, это лишь видеть метиску, снова ею повелевать, насладиться согласием в ее гордых глазах и показать, что, невзирая на Ван Бека и его свору, я делал все, что мне хотелось. Тогда и только тогда я мог покинуть „Яванскую розу" со спокойной головой в отношении Флоранс и особенно относительно того, что я считал своим достоинством.

Я не знал, каким воспользуюсь средством, чтобы добиться свидания с ней, не имел даже смутного представления об этом, но чувствовал себя способным на все.

Жестокость, хитрость, ложь, подкуп — все средства были для меня хороши.

Не было запрещенных средств против людей на „Яванской розе".

Успокоив себя таким образом и чтобы не показать, будто я бегу от китайского матроса, я вошел к сэру Арчибальду.

Он лежал на своей койке. Рядом стояла бутылка виски: она была пуста на три четверти. Казалось, он пребывал в лучшем расположении духа.