– Есть разница, если хотите знать! И как она выглядела – тоже!

– Выглядела?

– Да, выглядела! Там, в комнате, она лежала мертвая – старая, опухшая, ужасная, в грязном шлафроке, с табачными пятнами на губе и носу. И разве не было там портрета?

– Портрета?

Пег подошла к нему поближе.

– Вы ведь помните, что говорили мне вчера вечером? Что там был портрет, который я не видела. Портрет Грейс Делайт в молодости; на нем она такая, какой была когда-то, с бриллиантовым ожерельем.

– Да, по-моему, я так и сказал.

– Но потом, когда мы ехали на Сент-Джеймсскую площадь и вы говорили не столько со мной, сколько с самим собой, вы сказали, что не следовало сжигать портрет, где видно было сходство кое с кем. Тут вы замолкли и больше ничего не сказали. Вы говорили о сходстве со мной? Не лгите, Джеффри. Она была похожа на меня? Там, в спальне, в пятницу вечером, вы так тщательно прятали от меня портрет молодой Грейс Делайт?

– Да.

– И что, сходство было так велико?

– Да. Очень.

– Да! Вот вам и ответ. В старости я буду такая же, как эта кошмарная опухшая старуха. Вы сами так думаете и всегда думали. Глядя на меня, вы всегда гадаете, какой же будет дочь этой старухи хотя бы через несколько лет.

– Пег, замолчите! Это безумие!

– И вы любите меня, мистер Джеффри Уинн? Вы осмеливаетесь делать вид, что любите меня?

– В последний раз, замолчите!

– Боже милосердный, я умру от стыда. Вы сделали из меня забаву себе. Вы укладывались со мной в постель, когда этого уж было совсем не избежать. Вы…

Закончить она не смогла. Обеими руками Джеффри сжал ей горло.

Она сдавленно вскрикнула, но еще до того Джеффри качнул ее в сторону так, что она чуть не упала. Потом он схватил девушку за плечи и прижал к стене. Держа ее так и глядя ей прямо в глаза, он убрал правую руку с плеча Пег и снова взял ее за горло.

– Вот так-то лучше, – сказал он. – С перекрытым – для вашего же блага – дыханием вам легче будет выслушать всю правду. И не вырывайтесь, сударыня. Прошу вас, не вырывайтесь, иначе я стану стучать вашей пустой и тщеславной головой по стене до тех пор, пока ум ваш не задумается более, чем ему обычно свойственно. Вы меня поняли?

И он глянул ей прямо в глаза, заблестевшие от ужаса.

– Вы поняли меня, Пег? Если да, кивните один раз, как сделал бы дух, в которого я имею сильное искушение вас превратить.

Сейчас он не только слышал ее дыхание, но и ощущал его под пальцами. Девушка слегка дернула шеей, отведя голову назад, что должно было означать кивок.

– Теперь слушайте. В фойе Ковент-Гарденского театра висит портрет Анны Брейсгердл, знаменитой старшей сестры Ребекки. Под ним выгравированы даты рождения и смерти: 1676—1748. Вы не могли видеть этот портрет: дамы не допускаются в фойе, если только они не актрисы, то есть уже не дамы. Женщина на портрете напоминает Пег Ролстон, но не настолько, чтобы это сходство поразило кого-нибудь, кроме человека, питающего к вам те же чувства, что я.

Пег, ну перестаньте вырываться.

Я не был знаком с дедом, сумасшедшим Томом Уинном. Он перерезал себе горло в турецких банях, когда я был ребенком и за четыре года до вашего рождения. Произошло это из-за того, что неверная Ребекка покинула его и ушла к человеку гораздо более молодому. Эта история была мне хорошо известна. Чего я не знал – поскольку одни не могли мне этого рассказать, другие не хотели, – так это имени молодого человека. И еще возраста женщины, поэтому я всегда считал, что она на год или на два моложе своей сестры. Ходили слухи, что есть какой-то портрет, написанный Неллером[54], но его никто не видел.

Джеффри замолчал.

Дыхание девушки стало спокойнее. Ужас в ее глазах сменился любопытством. Джеффри убрал пальцы с ее горла.

– В пятницу вечером там, в комнате наверху, я наткнулся на портрет Ребекки Брейсгердл. Но это был также и ваш портрет – во всем, до последней черточки. Но к потрясению моему добавилось чувство недоумения. Женщина на портрете была одета в придворное платье времен короля Вильгельма. Мертвая старуха могла бы быть вашей бабушкой, но никак не матерью. Если же она была вашей бабушкой, то помоги мне сатана разобраться в ваших семейных связях! С чьей стороны бабушка! Через кого? Каким образом, особенно если учесть смещение поколений? Это не просто загадка, это – абсурд. Вы понимаете?

– Я…

– Молчите и слушайте!

– Я-то понимаю, – выдохнула из себя Пег. Она так и стояла, вплотную прижавшись спиной к стене, впиваясь взглядом в его лицо. – Но и вы, я надеюсь, не обманулись?

– Мне действительно пришло в голову, что эта женщина может быть на десяток лет моложе, чем я думал, и что платье времен короля Вильгельма на самом деле относится ко времени царствования Анны[55]. В таком случае она могла бы быть вашей матерью. Что же касается мужчины, замешанного в этой истории…

– Вы имеете в виду моего настоящего отца? Тогда так и говорите.

– Да. Именно его я и имею в виду. Вашим отцом вполне мог быть сэр Мортимер Ролстон. Но уверенности у меня не было вплоть до вчерашнего дня, когда я прочел собственноручное признание покойной. Как дурак…

– Почему «как»?

– Ладно, ладно. – Рука Джеффри вновь оказалась на горле девушки. – До того я не был уверен. Если миссис Крессвелл чем-то и угрожает сэру Мортимеру, думал я, так это только тем, что разоблачит его участие в якобитском заговоре с целью свержения ганноверской династии и замены ее принцем Чарлзом Эдуардом из дома Стюартов. О якобитах много болтают, но все это несерьезно, и никто не обращает внимания на эти разговоры. Тем не менее у сэра Мортимера были средства, возможности, а может быть, и желание участвовать в серьезном заговоре. В моем присутствии миссис Крессвелл как-то хитро намекнула на якобитов. И я подумал, что одного намерения недостаточно для того, чтобы заставить его так заискивать перед миссис Крессвелл.

– Но ведь на самом деле он не замешан ни в каком заговоре? – воскликнула Пег.

– Нет, не замешан. Я просто недооценил, насколько он любит вас. Но затем – как это ни забавно и ни прискорбно – я недооценил мои собственные чувства.

– Ваши собственные?

– Над нами висела память о сумасшедшем Томе Уинне. Судья Филдинг знал (и говорил), что мой отец, Джеффри Уинн-старший, совершал безответственные поступки. Если любовницу Тома Уинна отбил его сын, у сумасшедшего Тома были причины покончить с собой. А если вы были дочерью Ребекки Брейсгердл, то вы могли быть моей сестрой. Хотя я и отрицал такую возможность, но очень ее опасался. Тем не менее – по закону ли, против ли, сестра вы мне или не сестра – я решил жениться на вас, вопреки Богу или дьяволу. Все эти домыслы, Пег, – плод нашего воображения; в действительности ничего подобного нет. И вам не надо пугаться. И, по крайней мере, вы знаете теперь о моих чувствах к вам.

– Пугаться? – вырвалось у Пег. – Пугаться? О нет! Я просто счастлива!

– Что?!

– Счастлива, я говорю. Только напрасно – правда, напрасно – я наговорила таких ужасных вещей. Я не хотела. – Пег осеклась внезапно. – О Господи! Это вы можете испугаться; и испугаетесь, если я скажу, что мне все равно, кто я и что думает обо мне весь мир. Вас это должно испугать; вон – вы даже кулаки сжимаете, как будто вам это боль причиняет. Так ведь?

– Нет, не так, – подумав, ответил Джеффри. – Это просто характеризует мою манеру общаться с вами.

Синеватое пламя в плошке, висящей в конце коридора, дрогнуло. Сквозняки сновали по полу, словно крысы. Джеффри обернулся к входной двери.

– Эту схему, – сказал он, – можно изменить даже сейчас. Но ее не нужно менять. Ну вот, вы опять в хорошем настроении. Завтра настроение ваше снова изменится, и весьма. Кроме того…

Настал его черед помолчать. На улице послышались шаги: кто-то подбежал к дверям таверны. Затем дверь отворилась, и в проеме появился Диринг с потайным фонарем в руке; на лице его было написано отчаяние: он как будто не верил, что нашел наконец Джеффри.