Хотя на практике нередко происходило совсем обратное. Известно же, например, что планировавшийся в советской зоне Германии реакционный путч летом пятьдесят третьего года провалился в том числе и потому, что работники «Смерша», к счастью, еще не успели раскрыть тайную связь советского офицера в Берлине с полюбившейся ему немкой. Она и предупредила своего любовника, чтобы он семнадцатого июня (ставшего потом известным как «день икс») под любым предлогом сидел дома и не выходил на улицу, так как, «наши готовят там что-то такое против ваших, еще и убьют». О чем офицер, быстренько завершив свидание, сразу же доложил по команде.

Правда, история умалчивает, наградили ли этого офицера орденом или же примерно наказали за запрещенную связь.

Именно в Венгрии атмосфера всеобщей подозрительности и недоверия сгущалась в наших частях особенно быстро. Дело в том, что сюда Сталин направил председателем Союзнической комиссии маршала Ворошилова, которого считал завербованным английской «Интеллидженс Сервис». Берия, вероятно, по указанию Сталина, а может быть, и по собственной инициативе, послал в Будапешт для разоблачения высокопоставленного тайного шпиона кучу агентов во главе со своими главными подручными, бывшим шефом «Смерша» генералом Абакумовым и подвизавшимся в высших дипломатических сферах Деканозовым. Для прикрытия они заняли в Будапеште чепуховые посты начальников каких-то малозначительных хозяйственных контор. И пока Климент Ефремович лихо отплясывал на вечеринках, которые он задавал в честь полюбившейся ему еще со времен кинофильма «Петер» венгерской актрисы Франчески Гааль, за замысловатыми коленцами развеселившегося старого маршала бдительно наблюдала не одна пара опытных глаз: не используется ли в переплясах какой-либо особый телодвиженческий шпионский шифр?

Следили за Ворошиловым, а заодно прощупывали и всех других, кто попадал в поле зрения.

И конечно, когда водитель «шкоды» Игнат поделился с кем-то из наших, что поздно вечером, когда Мелинда возвращается от Гуркина, ее поджидает дома английский офицер в военной форме, вероятно, чтобы получить из ее рук свежие разведывательные данные, стало ясно, что долго этой любовной, или дружеской, или какой-либо иной связи продолжаться не суждено.

Как раз в эти дни мне срочно потребовалось сбегать по-быстрому в город Секешфехервар, километрах в шестидесяти от Будапешта. Гуркин дал мне свою «шкоду», так как остальные машины были в разгоне. И вот по дороге я спросил у Игната, что это за история с английским майором, о котором треплет все отделение. Он с возмущением, по-моему искренним, начисто отрицал вообще какого-либо английского или иного военного:

— Да ничего подобного там не было! Просто девчонка задержалась у подполковника дольше обычного, ее папаша ждал перед домом на улице, ходил туда-сюда, волновался, само собой, ну, ругал ее по-своему. Вот и все... А кто-то вон как повернул. Меня аж оперуполномоченный вызывал, писать заставлял. Кто мог подумать, что эта наша шоферня — бабы трепливые! — он выругался. — Слова им не скажи, все передернут, все перевернут.

«Так, — подумалось мне. — Значит, опер, значит, Игнат написал, значит, дело уже закрутилось. Ох и несдобровать теперь нашему Гуркину».

И с неизбежностью настал день, когда в отделение нагрянула московская комиссия по «проверке деятельности» во главе с грозным полковником Самойловым из ГлавПУра, в состав которой входили и ревизоры, и инспектора, и даже следователь парткомиссии при ЦК партии.

Пошли проверки, допросы, сбор заявлений, жалоб и все прочее, что входило в обязательный репертуар подобных комиссий тех времен. Крепко сбитый, водянистоглазый, бровастый полковник Самойлов, заложив руки за спину, хозяином вышагивал по графскому дому, и один его вид говорил о том, что кому-то здесь придется худо, очень-очень худо,

Отделение гудело. Сплетни рождались, росли и лопались, как мыльные пузыри, рождались сызнова. Никто не знал, что будет, все только гадали, предполагали... и побаивались один другого.

Кто-то настучал, кто-то настучит еще.

Опасались даже делать повседневную свою работу. А как же: непрерывная связь с иностранцами!

Меня тоже вызывали. Двое. Самойлов и партследователь.

Я рассказал, как работал под руководством Гуркина по созданию из более чем пятидесяти разношерстных молодежных организаций единой Венгерской организации демократической молодежи.

Партследователь спросил, что мне известно о связи Гуркина с некоей Оттрубаи.

Я рассказал, что он и она некоторое время ели наше печенье. Причем он, вероятно, больше, она меньше, так как балеринам, особенно прима-балеринам, запрещено много есть.

С тем и был отпущен восвояси.

Наконец настал день, когда нас собрали вместе и сообщили избранные места из выводов комиссии.

Полковник Самойлов, топорща брови, объявил, что все имущество, изъятое у беглого графа и временно переданное в пользование отделению, находится на месте и в полном порядке.

— За исключением ценной статуэтки девятнадцатого века, изображающей фавна, у которого отбита, а затем грубо приклеена голова, — счел нужным уточнить один из проверяющих.

Ревизор-хозяйственник сообщил, что на кухне отделения обнаружена пропажа целых пяти килограммов муки, о чем составлен соответствующий акт. Стоимость муки в рублях будет вычтена из зарплаты майора Афанасьева.

Партследователь загадочно молчал. Но потом выяснилось, что подполковнику Гуркину влепили все-таки партийный выговор, правда без занесения в личное дело. Как гласила формулировка, за использование ложи в Венгерской опере без внесения платы в кассу театра.

Все!

Я смотрел на грозного полковника Самойлова и мне показалось, что его водянисто-голубые глаза под кустистыми бровями смеются.

Впрочем, были и последствия совсем иного рода.

На той же улице Королевы Вильгельмины в Будапеште срочно открыли советскую среднюю школу, и матери с детьми соответствующего возраста, которых до тех пор так и не выпускали из СССР, соединились с мужьями, проходившими службу в Венгрии.

К нам в отделение первой приехала жена подполковника Гуркина Меланья Михайловна с четырнадцатилетним сыном. Она — старше мужа, полная невысокая женщина, сдержанная, тактичная, с хорошо развитым чувством юмора. Сын — обычный мальчишка, который бегал за мной с еще одним таким же, как он, сыном майора Чабана. Оба они дружно клянчили билеты на киношки с «ковбойцами».

Конечно, сейчас же нашлись доброхоты, которые выложили Меланье Михайловне «всю чистую правду» о похождениях Гуркина и Мелинды.

Она спросила:

— Та, что танцует Коппелию?

— Да, да, да!

— Видела уже ее, видела.

— Ну и что же вы на все это скажете?

На что остроумная Меланья Михайловна тотчас же ответствовала:

— А что сказать? Я давно знала, что у моего Феди отменный вкус!

А сама прекрасная Мелинда?

Если в чьей-либо судьбе московская комиссия нагрянувшая в отделение, и сыграла роковую роль, то это, прежде всего, в судьбе Мелинды. Не получив возможности расправиться с подполковником Гуркиным (кто знает, не попридержал ли наиболее ретивых членов комиссии, жаждавших большой крови, высокопоставленный однокашник нашего начальника), ревизоры повели прицельный огонь по другой, гораздо менее защищенной цели. Вскоре после собрания в отделении директор оперы вызвал Мелинду к себе и, ничего не объясняя, мягко намекнул своей прима-балерине, что будет с ее стороны чрезвычайно тактично, если она в ближайшие дни подаст заявление об уходе из театра по собственному желанию. Когда изумленная Мелинда спросила, чем же вызвана такая резкая перемена в отношении к ней, директор горестно поднял глаза к небу и беспомощно развел руками.

Разумеется, ни один из членов проверявшей нас комиссии не посмел бы лично заявиться в Венгерскую оперу и отдать такое распоряжение. Да и зачем? Существовал соответствующий отдел в ЦК Компартии Венгрии, быстро набиравшей силу. А рыбак рыбака не только видит издалека, но при случае, особенно если рыбак рангом повыше и не из утлой рыбацкой лодчонки, а из океанского траулера, может и указать, на какую именно рыбу следует закинуть сеть.