Конечно, она, как и я, взрослела — и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта. Обе мы изведали свою долю радости и страданий, а музыка помогала нам все это выразить. Я обрела и потеряла мать — а Бернардина, незаметно для всех, кроме нее самой, постепенно теряла зрение в единственном здоровом глазу.

Не прошло и полугода после возобновления уроков, как она неожиданно заявилась ко мне вся заплаканная. Лицо ее было в пятнах, зрячий глаз окаймляла краснота. Она заявила мне, что оставляет coro.

Я долго смотрела на нее, подбирая слова для ответа. Понятно было, что ее решение могло быть продиктовано лишь самыми крайними обстоятельствами.

— Если ты все же останешься, cara, то наверняка станешь маэстрой. — Я с трудом подыскивала доводы. — Мне кажется, что жизнь в comun — не для тебя. Ты ведь, как и я, — figlia di coro, твое место здесь.

Бернардина повернулась ко мне зрячим глазом и посмотрела на меня в упор, что означало ее желание увидеть мое лицо.

— Может, так когда-то и было, но совсем скоро мне уже не найдется здесь места.

— Объясни, что ты имеешь в виду.

— Объясни, ты сейчас улыбаешься или нет.

Я сидела за спинетом,⁷⁸ подставив лицо солнечному свету, льющемуся в окно, на расстоянии протянутой руки от Бернардины. При ее словах я невольно перекрестилась.

— Вот это я еще вижу, — сказала она. — Движения я хорошо различаю. А то, что мельче — выражение лица, ноты на бумаге, — я разбираю все хуже и хуже. А когда освещение слабое, мне и вовсе не удается их читать.

Мы обе замолкли, уставясь на окно. Я вспомнила, как некогда любила разглядывать гондолы и прочие лодки, груженные разнообразными товарами, нарядно одетых пассажиров и мерцающие отражения всего и всех на воде канала. Я попыталась представить, каково это, жить в мире, где все — и всегда — окутано туманом.

— Я пока еще твоя наставница, Бернардина.

— Может, и волшебница в придачу? Иначе как ты собираешься учить меня, если я не вижу нот?

Немало времени я убеждала ее, что она может научиться этому, как я научилась. Солнце садилось, и мы уже пропустили час молитвы, когда я наконец растолковала Бернардине суть способа, изобретенного мной на мыловарне в часы отчаяния. Я объяснила ей, что представляла себе нотную запись и слушала музыку в воображении, тем более без всякой помощи инструмента в руках. Как я научилась тогда составлять целые партитуры; я словно держала их перед мысленным взором — и читала.

Когда я все же убедила ее не бросать пока музыку, а хотя бы попытаться последовать моему методу, начинать упражняться было уже поздновато: отведенное для урока время кончилось. Однако такой перерыв пошел мне даже на пользу: у меня появилось время все как следует обдумать и выработать план.

С тех пор на каждом уроке я обучала Бернардину, проигрывая фразу за фразой ее партию, пока она не переставала нуждаться в нотной записи и отыскивала любое место в произведении не хуже зрячих участниц coro. Потом я применяла такой метод и на занятиях с другими figlie, которые по разным причинам испытывали трудности в чтении партитур. Бернардина, однако, оказалась более всех других одарена в заучивании музыки со слуха.

Конечно, она непоправимо слепла, что сказывалось на всех прочих сторонах ее жизни. Но все мы, за исключением самых подлых натур, сплотились в стремлении поддержать ее: мы провожали ее по коридорам, подавали, если нужно, руку и оберегали от ушибов. Все-таки жизнь в таком многолюдном заведении имеет свои преимущества: мы, figlie di coro, редко бываем в одиночестве. С нами Бернардина была в безопасности — и продолжала совершенствовать музыкальное мастерство.

Потом нас обеих назначили в отборную группу из шести человек — включая и маэстро, — которая должна была играть в конце сентября в Сан Франческо делла Винья — монастыре, совсем недавно служившем приютом Марьетте. Там я сама когда-то сделала свой первый вдох. Это было мое первое выступление за стенами Пьеты со времени концерта в гетто и первый опыт солирования в coro, хотя я до сих пор не была принята в основной состав и уже всерьез сомневалась, что смогу дождаться подобной милости.

Марьетта явилась на торжество вместе с мужем — теперь моим дядей — и родителями моей матери, которые меня старательно не замечали.

Странно я себя чувствовала в том месте, где появилась на свет. Конечно, я не могла его помнить, но меня ни на минуту не покидало чувство, что я здесь уже была. Стены монастырской церкви дышали матушкиным присутствием, перила мраморной балюстрады, казалось, еще хранили тепло ее ладоней, а в пустых помещениях раздавались отзвуки ее голоса. Я отчетливо представляла, как здесь она впервые взглянула на меня, впервые взяла на руки — и теперь я знала с ее собственных слов: она глядела на меня с любовью, она была рада, что я родилась.

Все это добавляло проникновенности моему исполнению, Бернардина играла как ангел, и я была горда за нее не меньше, чем за себя. Многие потом говорили, что этот концерт был самым изумительным впечатлением в их жизни.

Мы сыграли три концерта из «L'Éstro Armònico». Годом ранее Вивальди наконец удалось издать в Амстердаме весь цикл, посвятив его Великому герцогу Тосканскому Фердинанду Третьему Медичи — одному из ярых почитателей и покровителей Пьеты. Герцог в это время как раз находился в Венеции и вместе со своей свитой сидел в зале, среди прочих вельможных слушателей.

Вивальди играл violino principale⁷⁹ в концерте соль мажор. Но он успешно прошел прослушивание для исполнения скрипичных соло только в пятом концерте, ля мажор, тогда как мы с Бернардиной выиграли в остальных — возможно, потому, что успели поднатореть в повторении и подражании друг дружке, со слуха воспроизводя сольные пассажи большой сложности. Когда мы играли два аллегро, со всеми их каденциями и многочисленными экспрессивными паузами, я чувствовала себя словно атлет древних времен. Публика вскочила с мест и устроила нам грандиозную овацию.

В концерте ля минор маэстро играл первую violino concertante,⁸⁰ а я — вторую. Синьора Пелегрина — та, что учила Джульетту, — играла партию на своей violone.⁸¹ Синьора Мария Риччьюта,⁸² которую так прозвали за чудесные светлые кудри, а также чтобы отличать ее от прочих Марий, играла на виоле,⁸³ а синьора Дианора сидела за cèmbalo.⁸⁴ Многие слушатели не могли сдержать слез. Герцог Фердинанд одарил каждую из нас золотым луидором, а сколькими сокровищами он уже осыпал Вивальди — про то мог ведать один Господь.

Пробрался на торжество и Сильвио, хотя я увидела его гораздо позже, во время приема. Он был in màschera и переодет до неузнаваемости, хотя на этот раз в мужской костюм. Ловко протиснувшись сквозь рой почитателей, окруживших меня после концерта, он вплотную приблизился ко мне, скорчил страшную косоглазую мину, а затем опять исчез в толпе, предоставив мне давиться от смеха в одиночку.

Как же я ценила присутствие Сильвио в моей жизни — с самого детства, когда мы подружились, еще будучи в comun! Но и достигнув зрелого возраста, он остается таким же обворожительным и красивым, как и прежде. Он до сих пор юношески строен, а волосы у него все так же белокуры, хотя я подозреваю, что он добивается этого при помощи некоего снадобья. Кожа на лице Сильвио остается гладкой, а кисти рук по-прежнему изящны и почти не помечены временем. Теперь он может позволить себе роскошь носить одежды из шелка и бархата, и они смотрятся на нем великолепно.