Сильвио! Как неожиданно, без всяких усилий со стороны моего приятеля, раскрылась тайна его происхождения! Ему для этого не пришлось ни прочесывать книги скаффетты, ни выискивать какие-то намеки, ни подговаривать друзей порыскать там и сям, чтобы дознаться истины. И все же это были дурные новости.

Я с удвоенной нежностью и сочувствием взглянула на Сильвио, на моего милого дружка, который и вправду оказался ни то ни се — отпрыск священника и еврейки да еще содомит в придачу! Большего изгоя трудно было себе даже вообразить.

Ревекка тоже обернулась к племяннику, который сидел рядом с нами как ни в чем не бывало, ничуть не огорченный и не взволнованный.

— Когда я смотрю на него, — призналась она, — я так и вижу глаза, и улыбку, и руки сестры… она ведь была мне и солнцем, и луной.

— Но как же, — я наконец опомнилась и смогла связать два слова, — как же ее ребенок мог попасть в Пьету и вырасти там?

— Расскажи ей, Ziétta!

Ревекка печально вздохнула:

— Наш отец впал в такой гнев и отчаяние, что отрекся от Рахили, которая в ту пору уже была далеко не дитя, а женщина двадцати восьми лет — женщина, которой, как он разорялся вовсю, следовало бы уже кое-что соображать. Он захотел привлечь Спаду к суду, но все его попытки лишь привели к тому, что младенцем в конце концов заинтересовался Совет Десяти.⁶⁷ Сильвио едва исполнился месяц — Рахиль к тому времени уже лежала больная, — как к нам пришли cattaveri и забрали его, чтобы окрестить и вырастить христианином в приюте для подкидышей.

Многие наши соседи и даже кое-кто из родственников одобряли такой исход дела, дескать, зачем полухристианскому дитяти расти в условиях крайней нищеты, без всяких надежд на будущее? «Ospedale della Pietà» — это вам не гетто; там ему дадут и пищу, и кров, и хорошее образование, выведут в жизнь.

Рахиль умерла, и отец остался безутешен. Он было пожелал забрать внука из приюта, но выторговал лишь право для меня шить и чинить платья для figlie di coro. Вот так я смогу время от времени навещать Сильвио и приглядывать, как он там. У друзей моего отца, в свою очередь, тоже нашлись друзья среди членов правления, которые и позволили нам определить Сильвио ко мне в ученики, как только он достаточно подрос. Тем не менее за ним сохранялись такие же права и преимущества, что и у любого жителя la Serenissima. Словом, мы устроили небольшой еврейский заговор.

— И ты все это время знал? — обернулась я к Сильвио.

— Я знал только, что за стенами приюта есть добрая душа, которая почему-то заботится обо мне, приносит мне иногда сласти и не забывает похвалить. Я считал, что мне жутко повезло.

Ревекка склонилась к нему и поцеловала в щеку.

— Значит, тогда, на острове, ты уже знал!

— Нет, еще не знал. Вся история вышла на свет, когда я начал выпытывать у Ревекки — и надо сказать, не без опаски, — не знает ли она что-нибудь о твоем медальоне. Как ты сама убедилась, она знает о нем все.

— Нет, с тех пор как медальон ушел из рук дона Спады, я о нем больше не слышала. Я всегда считала, что учитель моей сестры любил ее столь же горячо, как она, на свою беду, любила его. Мне больно думать, что он проиграл или продал единственную памятную вещь, что оставалась у него от Рахили, — не считая, конечно, сына, которого он не мог признать, иначе лишился бы и доброго имени, и средств к существованию. Священникам тоже приходится добывать себе хлеб насущный, а такой человек, как Бонавентура Спада, возможно, нуждался в наличных деньгах даже больше, чем его собратья. А за этот медальон наверняка давали хорошую цену.

Ревекка взглянула на меня и добавила:

— Сильвио рассказал мне, как он попал к тебе и через кого. Но почему — тут я теряюсь в догадках.

— Выходит, вы в не меньших потемках, синьора, чем я сама! Я надеялась, что вы сможете рассказать мне что-нибудь о владельце Banco Giallo: это он послал мне медальон через герра фона Регнацига, местного консула архиепископа Майнцкого.

— Могу только казать, что Желтым банком владеет хороший и надежный человек. У меня не раз были с ним дела.

— Скажите, синьора… — начала я, но тут же запнулась. — В самое последнее время не рекомендовали ли вы его какой-нибудь знатной даме?

— За последнее время я рекомендовала его доброй полудюжине знатных дам. Благодаря моим особым отношениям с Пьетой мне легче попадать в город, чем другим женщинам из гетто, так что у меня много клиенток среди дворянства.

— А с Фоскарини вам приходилось иметь дела? — Я затаила дыхание.

— Да, с матерью. У нее вечные неприятности из-за детишек. Наверное, слишком много денег — это почти так же плохо, как и слишком мало. Только старшим сыном, Марко, она может гордиться. Говорят даже, что со временем он станет дожем — если, конечно, доживет. А остальные дети приносят ей одни огорчения.

Она взяла меня за руки. Ладони у нее были мягкими, в пятнах краски от постоянной работы с материей.

— Уже поздно, скоро начнет светать. Тебе лучше вернуться, пока тебя не хватились.

— Я приду снова, если позволите — и если мне удастся улизнуть из приюта так же легко, как нынешней ночью. И я с удовольствием буду давать уроки в память о вашей сестре, матери Сильвио. Я так завидую вам обеим, хотя вы и лишились ее. Если бы у меня в жизни был хоть один кровный родственник, я бы ощущала себя совсем по-иному! — Я сравнила лица Ревекки и Сильвио, но не нашла ни одной похожей черты. — Синьора Ревекка, а у медальона был когда-нибудь ключ?

— Да, конечно, — крохотный ключик, украшенный сапфирами, если мне не изменяет память. Очень изящный. Неужели он успел затеряться? Как жаль!

Мне уже не терпелось поскорее вернуться к себе в комнату и еще раз рассмотреть медальон в свете того, что я теперь о нем знала. Где он пропадал все это время — с тех пор, как грешный священник продал его? Или, может, вынужден был отдать его в обмен на чье-либо молчание? Я вдруг испугалась, что Ревекка затаит на меня обиду из-за того, что я без видимых причин и без всякого на то права обладаю столь драгоценной вещью, некогда принадлежавшей ее семье.

Выполняя обещание, данное нашему маэстро, Ревекка закутала меня так, что даже мать родная не узнала бы. Сильвио поехал меня провожать тоже in màschera.⁶⁸

В Венеции не все каналы обязательно куда-нибудь выводят: некоторые просто упираются в здание или в улочку и там заканчиваются. Еще несколько часов назад я знала куда меньше, чем сейчас, после визита в гетто, но, словно заблудившийся лодочник, налегала что было сил на весла в отчаянном стремлении попасть туда, откуда нет и не может быть выхода туда, куда мне надо.

Если бы моя мать захотела дать мне знать о себе, прислав что-нибудь на память, она, без сомнения, выбрала бы для этой цели что-либо из своей собственной шкатулки, а вовсе не эту фамильную драгоценность, некогда принадлежавшую семье, никак не связанной с ней — ни родством, ни обычаем.

Как могла Ревекка все это время скрывать от Сильвио, что она — его тетя? Тогда мне было совершенно непонятно, почему человек должен держать в секрете весть, которая может принести столько радости. Не могла я пока уразуметь и то, сколь непростым может в результате явиться нам счастье, и то, сколь утешительно жить с неразглашаемой до поры тайной, лелеемой в глубинах сердца до того момента, когда ее можно будет раскрыть.

— Ты что-то примолкла, — заметил Сильвио.

— А тебя разве все это не волнует? — откликнулась я.

— То, что я отпрыск гулящего священника и еврейки-скрипачки? В общем-то, я был не слишком удивлен. Я примиряюсь с моим происхождением — и принимаю его. Оно равносильно для меня позволению не мучиться выбором, а вечно скитаться между двумя горизонтами моего существования. К тому же я ведь как-никак обрел семью; у меня теперь есть Ревекка, которая любит меня, блудного выродка, таким, какой я есть. Она замечает во мне только хорошее, а на все плохое закрывает глаза.