Разумеется, отправка в монастырь сестры Челестины и понижение в должности привратницы — дело нешуточное, но ведь нарушение устава и следующие за ним кары неизбежны в заведении, подобном нашему; они вплетены в ткань его повседневной жизни точно так же, как молитвы, колокольный звон и трапезы.

Устроители лотереи — три певицы и трубачка — пустили небольшую часть средств на подкуп шпионки из figlie di comun — пышнотелой краснощекой девицы, прислуживающей на собраниях правления и подающей им напитки. Она должна была известить нас о результатах голосования по поводу маэстро: если он выиграет, наша лазутчица покажется в среднем из трех сводчатых окон, выходящих во внутренний двор; если его сместят, мы увидим ее в крайнем, ближнем к каналу окне.

Я была среди тех, кто ожидал во дворе сигнала Паолины. Мимо проходили наставницы, в том числе и сестра Лаура. Они убеждали нас уйти с холода, но я возразила, что мы любуемся плывущими по небу облаками (да так оно и было: после длительного заточения мы были рады видеть небо, несмотря на холод).

Я спросила Бернардину, позволяли ли ей, как и мне, писать письма в карцере. Она лишь глянула на меня так (каждый раз поражаюсь, как ей удается одним глазом выразить столько, сколько остальным — двумя!), словно я немного повредилась в рассудке.

— Кому, по-твоему, я могу писать? — спросила она.

Я пожала плечами и снова украдкой взглянула на окна. Мы обе примолкли, видя, что пухленькая фигурка Паолины маячит вблизи крайнего окна. Впрочем, она тут же подчеркнуто, даже оглянувшись на двор, двинулась к среднему окну и там застыла. Мы с Бернардиной, не тратя лишних слов, ринулись внутрь, чтобы оповестить всех.

В тот день правление решило, пусть и с небольшим перевесом — семь голосов против шести, — оставить дона Вивальди в должности maèstro de concerti.³⁶ Меня не особенно заботила судьба поставленных мною на кон монеток. Но каким же облегчением было узнать, что маэстро остается с нами! Думаю, до того самого дня, когда я мерила шагами стылый дворик — двадцать четвертого февраля 1709 года от Рождества Христова, — я не понимала, как много значит для меня его присутствие.

Выигрыш еще не был вручен кому причиталось — мы ждали, пока соберемся в трапезной, и тогда можно будет передать друг дружке монетки под столом, — как вдруг запыхавшаяся Паолина утащила меня в сторонку, в коридор, соединяющий церковные хоры с учебными классами.

— Было повторное голосование! — выпалила она, задыхаясь. — Синьор Балерин потребовал провести его по новой, и на этот раз получилось шесть «за» и семь «против». Вивальди выгоняют!

В ту ночь слухи перелетали в Пьете из спальни в спальню, и было их не меньше, чем голубей на Пьяцце. Шептались, будто Рыжего Аббата видели в доме Фоскарини целующимся с воспитанницей Пьеты. Разумеется, все это было чистейшей выдумкой. Да, кое-кто целовался на балу во дворце, и однажды Вивальди действительно чмокнул Клаудию — на льду, еще давно, — но в тот день маэстро пекся исключительно о том, чтобы произвести благоприятное впечатление на короля и на его свиту, так что ему было не до подобных пустяков. Слишком он занят был личными интересами, чтобы губить свою музыкальную карьеру из-за какой-то девчонки.

Некоторые усматривали в этом пересчете голосов руку великого инквизитора. Другие считали, что главная причина тому — недавний отказ маэстро служить обедню. В качестве довода Вивальди якобы привел довольно хлипкое оправдание — собственное слабое здоровье (которое тем не менее никогда не препятствовало ему заниматься гораздо более напряженной деятельностью, например часто отлучаться в Мантую и другие города, где он солировал в оркестре, изыскивал новых покровителей и вел себя столь недостойно, что это могло ему всю жизнь испортить). Находились среди нас и такие, кто по злоязычию или недалекости ума утверждал, будто своим исключением Вивальди сугубо обязан рыжему цвету волос.

Догадываюсь, что к тому времени Вивальди по праву заслужил репутацию шалопая. Однако мне представлялось чудовищной несправедливостью, что шести лет добросовестной службы, за которые наш coro не только не утратил былой известности, но даже приумножил ее, — этих лет недостаточно, чтобы правление прониклось к маэстро бесконечной признательностью. Простой практический расчет доказывал, что оставить его выгодно: чем больше пожертвований поступает в Пьету, тем меньше собственных средств приходится вкладывать членам правления, чтобы удержать наше заведение на плаву.

Конечно, в те времена я ничего не понимала в таких материях — разве что умела считать собственные заработки. Каждая воспитанница получала небольшое жалованье, почти целиком уходящее на оплату питания, свечей и одежды. Оставшиеся сбережения нам позволялось положить себе на счет под очень выгодный процент, который возрастал вместе с жалованьем по мере того, как мы продвигались в иерархии coro.

Наше руководство считало — совершенно справедливо, как мне теперь представляется, — что, хоть мы и отделены от мира и, возможно, проживем в приюте до конца своих дней, так или иначе, мы должны знать цену деньгам. И действительно, мы, оставшиеся в этих стенах, имеем куда больше дела с коммерцией, чем если бы вышли замуж. Из всех венецианок только жрицы любви могут соперничать с приютскими девами в деловых вопросах.

Пьета — это целое небольшое государство со своим хозяйством. Мы имеем собственность и распоряжаемся ею. У нас здесь есть мануфактуры — кружевная, парусная и шелкодельная, которые дают нашим обитателям не только работу, но и доход.

Но, повторяю, в юности я совершено не задумывалась о подобных вопросах. Все мои чаяния были связаны с музыкой и с сердечными заботами, поэтому я даже не замечала хозяйственной деятельности нашего приюта.

Некоторые из нас написали письма правлению Пьеты с просьбой незамедлительно восстановить маэстро в должности. Они всячески превозносили его мастерство и выдвигали в качестве довода собственные успехи под его умелым руководством. Но мы куда меньше воздействовали на правление, чем толпы народа, набивающиеся в церковь каждые субботу и воскресенье, чтобы послушать нашу музыку.

Наши письма не только не поколебали правление, но даже не помогли Вивальди хотя бы проститься с нами. Наблюдая, как выносят из ризницы пожитки маэстро и складывают их в гондолу, мы не могли отделаться от ощущения, что он умер.

На всех нас, но в особенности на струнниц, будто опустился траурный покров. Вивальди был нам почти как отец, и мы словно осиротели — во второй раз в жизни.

Свалившееся на меня горе только укрепило мою решимость разыскать свою мать и установить, кто же был мой отец, чего бы мне это ни стоило, какие правила ни пришлось бы нарушить. Если кого-то из них уже нет в живых, я принесу цветы ему на могилу, а к тому, кто остался жив, я обращусь за состраданием. Я была одержима мыслью, что я вовсе не «дочь хора», как нас ханжески привыкли величать, а дитя из плоти и крови, рожденное от союза двух таких же — из плоти и крови — людей.

Я вовсе не задумывалась над тем, как известие о моем существовании повлияет на моих родителей — если они, конечно, живы — и не поставит ли оно под угрозу средства к существованию и саму жизнь кого-то из них или обоих вместе. Не слишком утруждала я себя и размышлениями о том, как изменится от этого моя собственная жизнь. В каком ином месте или положении могла бы я проводить все время бодрствования, играя, репетируя и слушая лучшую музыку нашего времени? Я даже не задумывалась, что возможность всем этим заниматься, крайне для меня важная, может в одночасье быть отобрана.

Как всякий недоросль, я принимала как должное все, что меня окружало, зато изнывала тоской по чему-то недостижимому. Мое томление не вызывалось ни здравым смыслом, ни душевной чуткостью. Тогда мне еще не приходило в голову благодарить судьбу за то, что в ту лунную ночь меня, кроху, не бросили в канал, а принесли к церкви и положили в скаффетту. Не подозревала я и о том, что помимо недостатка любви существует множество причин, препятствующих матери забрать из приюта своего ребенка.