— Минуточку, — ответила я, склонившись к незнакомцу так, что едва не упала ему на грудь, но тут же отпрянула и повернулась к остальным девушкам.

— Иди же танцуй, глупышка! — засмеялась Клаудия.

— Но мы даже не представлены друг другу! — отчаянно прошептала я.

Клаудия, в своем наряде столь прелестная и аппетитная, что меня обуял страх, как бы он не предпочел ее мне, подошла к молодому человеку и заговорила с ним на итальянском — вероятно, для того, чтоб мне был понятен смысл их беседы.

— Как тебя звать, ragazzo?³² — спросила она так, словно обращалась к разносчику овощей.

Тот улыбнулся добродушно и ответил, прищелкнув каблуками и поклонившись на прусский манер:

— Франц Хорнек. Прибыл продолжать обучение игре на скрипке и клавесине и закупать музыкальные партитуры для архиепископа Майнцкого. — Его глаза озорно заблестели: — И испытать всевозможные развлечения, какие только есть в Венеции!

Клаудия ответила на это весьма добропорядочным наклоном головы:

— Франц Хорнек, позвольте представить вам синьорину Анну Марию делла…

Она запнулась, видимо сообразив, что негоже будет выдать во мне воспитанницу Пьеты. Джульетте, Бернардине и мне грозит нешуточное наказание, если раскроется, что мы покинули стены приюта, не получив на то письменного разрешения, более того, посетили в высшей степени светское мероприятие — бал! А Вивальди… Думаю, мы и тогда понимали, как сильно он рисковал.

— Анну Марию делла Фоскарини! — нашлась Джульетта, быстренько оправившаяся от обморока.

— Джульетта! — негодующе воскликнула я, но юный господин Хорнек поцеловал мне руку и, в мгновение ока склонившись к моему уху, шепнул:

— Не волнуйтесь, синьорина, у меня ваше имя никто не выпытает.

Клаудия тем временем схватила бокал шампанского и жадно отпила из него.

— Франц — Аннина, Аннина — Франц. Все, теперь можете идти танцевать!

И мы пошли танцевать. Это было даже чудеснее, чем я мечтала, несмотря на новую обувь и отсутствие опыта. Несмотря на бокал шампанского — или благодаря ему, — мы кружились в танце подобно листьям, поднятым ветром высоко в воздух.

Нет, мы слились в танце воедино, стали одной душой, одним сердцем, и впервые в жизни мне не было одиноко.

Мы танцевали без перерыва, останавливаясь лишь на минуту, чтобы взять еще шампанского. Но даже если фигуры танца удаляли нас друг от друга, он все равно был так близок, что казалось, будто мы соприкасаемся…

Боюсь, я пила больше, чем следовало. В Пьете нам всем дают вино, но его разбавляют водой, пока мы не повзрослеем достаточно.

Франц вывел меня на балкон, чтобы остыть в ночной прохладе. Там уже толпились другие гости, в более или менее беспорядочном состоянии ума и костюма, обвившие друг друга, как пряди морских водорослей. Я заметила Клаудию, в компании Скарлатти — она смеялась, икая, а он выклевывал виноградинки из грозди, заправленной в ее декольте. На его лице — маску музыкант давно сбросил — застыло выражение самой глубокой сосредоточенности. Красивее мужчины я в своей жизни не встречала. Я быстро отвела взгляд.

— Вернемся обратно в залу? — предложил Франц.

Пока я думала, что ответить, над каналом разнеслись звуки «Cum Sàncto Spiritu».³³ Я сразу узнала голоса наших figlie di coro. Мы с Францем рука об руку подошли к перилам — да, это были они, выстроенные над той самой гондолой, что доставила нас ко дворцу. Каждая девушка держала свечу. В волосах у них были веточки остролиста.

Слушать и видеть подруг со стороны было так непривычно, словно я уже умерла и мой дух с небес взирает на сироток-певчих нашей Пьеты. Меж тем в ночной тишине serenata³⁴ звучала невыразимо прекрасно, а близость Франца Хорнека, заключившего мою руку в свою, придала странную зыбкость всем моим членам.

Едва затихли последние музыкальные переливы, как ночь огласили свистящие звуки и взрывы, следом за которыми вспыхивали светящиеся цветные вихри и фонтаны, каскадами льющиеся с неба в ночной тьме. Хлопая в ладоши и прыгая от восхищения, я повернулась к Францу — и тут он поймал меня в объятия.

Он снял маску, а затем — медленно и аккуратно — снял мою, и мы оказались лицом к лицу. Нет, при виде меня он не задохнулся от ужаса, не засмеялся и не бросился наутек — он лишь улыбнулся, внимательно осматривая каждую черточку моего лица. Рукой он погладил мои волосы, а потом, словно сначала испросив взглядом разрешения (и увидев, что я его даю), склонил лицо к ямке у плеча, под самой шеей, и глубоко вздохнул, будто вбирая в себя аромат невиданного цветка. Он остановил на мне долгий взгляд и наконец произнес:

— Сегодня вечером я должен дать тебе две вещи, Анна Мария. Вот первая.

И он поцеловал меня — прямо в губы, так что наши дыхания смешались. В тот момент каждый из нас, казалось, отворил потайную дверь, впустив другого туда, куда даже я сама никогда не ступала, и он увидел целые континенты, океаны и острова Анны Марии, еще не исследованные, не нанесенные на карту.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза, прозревая там ранее неведомые глубины. Потом Франц ненадолго выпустил меня, и я едва не попросила его держать меня покрепче, потому что колени у меня предательски подгибались. Однако я промолчала, лишь слегка покачнувшись под долетавшим до нас ветерком, и внезапно ощутила холод.

Франц тем временем рылся у себя в карманах — и наконец нашел.

— Только не думай, что я разыскал тебя лишь ради этого. С тех пор как я приехал в Венецию, я каждую субботу и воскресенье хожу тебя слушать. Я бы отдал все права, данные мне рождением, лишь бы играть на скрипке, как ты.

А потом он вложил мне в ладонь какой-то холодный предмет.

— Что это? — спросила я, уставившись на странную металлическую вещицу, не сразу узнав в ней медальон на золотой цепочке.

Этот увесистый медальон, левантийский по форме и исполнению, обильно усыпанный драгоценными камнями, был довольно уродлив. Я попыталась заглянуть внутрь, но Франц повернул его, и я увидела крохотную замочную скважину: медальон был заперт.

— Где же ключ? — Я подняла глаза к Францу, увидела снова его лицо — и едва не забыла, о чем спрашивала.

— Я ведь говорил ему, что ты поинтересуешься… — Он покачал головой.

— Кому?

— Еврейскому банкиру, что обслуживает герра фон Регнацига, местного консула архиепископа Майнцкого. Это он добывает мне партитуры.

— Но… я не понимаю! Что у меня общего с этими иноземцами? — Я снова уставилась на медальон: — И зачем мне это передали?

— Увы, милая девушка, мне это неизвестно. Он просто приказал вручить его тебе, а я был куда как рад выполнить это поручение и тем самым приблизиться к особе, которой я столь восхищаюсь.

Сколько же ночей за все эти долгие годы улетала я в царство сна на крыльях воспоминаний о поцелуях Франца Хорнека?..

Уже занималась заря, когда маэстро доставил нас и певиц к воротам приюта. Привратница, словно нарочно, куда-то отлучилась — и засов был почему-то отодвинут.

Быстро скинуть с себя пышные наряды и юркнуть в постель — но разве уснешь! Мы лежали, пересказывая подробности ночных приключений, и без умолку восхваляли Вивальди, который так здорово все устроил, как если бы это была опера, а он — импресарио. Девушки из хора рассказали нам, как маэстро вернулся за ними в гондоле и дирижировал ночной серенадой под балконом дворца Фоскарини. Но как же горько им было, что они в своих сиротских платьях оставались снаружи, пока мы веселились на балу!

Всю ночь я сжимала в кулаке цепочку с медальоном, гадая, что все это значит. Я не получила ответов на всегдашние вопросы, а лишь наткнулась на очередную запертую дверь.

Мысли мои вновь и вновь возвращались к подаренному медальону, пока девушки — да и я вместе со всеми — делились тем, что хотели рассказать, оставив кое-что и при себе, чтобы потом насладиться воспоминаниями в одиночку. Так, бывает, понемножку облизываешь леденец, смакуя его и растягивая удовольствие. Я готова побиться об заклад, что именно в ту ночь Марьетта впервые выработала свои планы, лежа в темноте и слушая наши рассказы о королях и жемчугах, о музыкальном поединке, о подаренных и возвращенных поцелуях.