Она вздохнула.

– У меня смена скоро кончится, хочешь, мы зайдем тут рядом в кафе, там кондиционер, выпьем пива. Расскажешь мне что-нибудь... У тебя время есть?

– Конечно! Какой разговор! – Когда не знаешь, как говорить с женщиной и про что, знай себе улыбайся и шути, не ошибешься. Это ж не семнадцать лет, когда молчишь с глупым лицом и сопишь себе.

– Да? А то мне показалось, что ты как-то мне не рад, не рад меня видеть. Как-то ты равнодушно на меня смотришь. Ты до сих пор на меня злишься?

– Ладно-ладно, брось, все в порядке.

– Ну ладно, да, потом.

«Кто ж такая, интересно? – размышлял он, ожидая ее в счастливой прохладе кафе, уже приступив к пиву. – Одноклассница, что ли? Или эта, как ее, что мне записки любовные слала, из младшего класса? Надо бы как-то узнать, как ее зовут, выманить это хитро, а дальше беседа пойдет побойчее. Она чего-нибудь расскажет забавное про здешнюю жизнь. Которая тут у нее не очень, не привыкла она к такой. Она почему вскочила сперва? Да просто хотела уйти, чтоб я не пялился на ее теперешнюю блеклость. Но куда ж она уйдет, когда надо тут нести свою бедную копеечную – ха-ха, агароточную – службу, а я клиент, и, прямо скажем, почти богатый клиент, если посмотреть, сколько они за номер дерут».

Она скоро подошла, подсела и сразу заговорила:

– Я вспомнила, как последний раз с тобой пиво пила. В последнюю весну, на набережной, под грибком. Я тогда еще школу из-за этого прогуляла. Помнишь?

Он сразу вспомнил и шумно вдохнул воздух и с шумом же выдохнул.

– Ленка. Ленка.

– Да уж сто лет как Ленка. – Она взяла его стакан и из него отхлебнула.

Хотелось ее, конечно, убить, но мечта, по-всему, была несбыточной. Только и оставалось, что поболтать с ней впустую.

– Что ж ты тогда...

– Сам ты что? Зачем ты в армию тогда ушел? Я говорила же, что нельзя меня одну оставлять даже на две недели. На неделю можно еще было, а больше-то никак. Я честная была девушка, я предупреждала. А ты ушел, ты уехал. Вот и все.

Он подумал, что в кино в таких случаях пускают вальс и персонаж нервно курит, с умным лицом пускает дым.

– Так ты меня не узнал. Я так сильно постарела? Скажи. Он не отвечал: не знал как. Не говорить же бедной женщине правду.

– А что ж ты черная? – Вроде из-за перекраски не узнал.

– Чтоб не приставали. А так – на свою похожа.

– А. Это, может, единственный в мире случай, когда натуральная блондинка красится в черный цвет! Оригинально... Но вы же в Италию уехали тогда! А тут-то ты что делаешь?

– Ой, Италия! Да там просто кантовались все в лагере почти год, – а после уж кто куда. Кто в Италии, кто в Вене, а уж после поразъезжались на ПМЖ.

– А я думал... Ходил по Риму и думал – вот ты сейчас пройдешь по улице или выглянешь из окна какой-нибудь замечательной квартиры.

– Куда нам! Да и Италия мне знаешь как вспоминается? Общежитие, макароны пустые, очереди за документами разными, карабинеры, допросы, когда в супермаркете украдешь еды...

– Да? – Ему было немного досадно от того, что она попала жить в какой-то нижний мир, где надо работать прислугой и варить макароны в общежитии. Вместо того чтоб с ним кататься по всяким парижам-мадрижам, сверкать глазами и чтоб она копалась в платьях в каком-нибудь бутике на Via Spiga, пока он покорно ожидает ее, чтоб пойти наконец обедать. Но она с ним не попала в новую жизнь, в которой он оказался тогда один, без нее, но разве это можно назвать несчастьем? Нет. Несчастье было тогда, в казарме, в снегах, в сапогах, в неволе. Несчастье то побыло, побыло – и прошло. Проходило оно медленно, год или два, или три, нельзя сказать, что это быстро случилось, – но прошло же вполне. Жизнь стала идти дальше, вперед, вверх! Как замечательно, что прошли те унылые, безнадежные года... Теперь даже приятно вспоминать: какие ж то были яркие могучие страсти, как щедро и сладко вгонялся в кровь адреналин, как било по ребрам сердце, какой близкой, простой, прекрасной и родной казалась смерть! В молодости, от любви – от несчастной любви к веселой красавице. Еще бы тогда чуть – и могла б устроиться пародия на Ромео и Джульетту! Или, остынь на сколько-то ее кровь, были б письма туда-сюда на тетрадных желтоватых листках, глянцевые черно-белые карточки, эротические сны порозь, после – гипюр и самогонка на свадьбе со сдвинутыми столами и соседскими стульями... А там и развелись бы, как все, от досады, от авосек, от всякой хозяйственной мерзости, от засаленных шлепанцев, от мятых советских белых, как из простыни, лифчиков в переполненном баке с грязным бельем. Тьфу. А нет – так думал бы, жалея себя до слез или, может, ненавидя, про то, что вот во что превратилась та, которая и т.д. и т.п., которую он и так и этак и прочее!

Они выпили и стали говорить про другое, про чужие жизни, про чье-то, не их, прошлое, про то, что сталось с их знакомыми. Какие-то имена его цепляли, кололи, потому что он знал про них и про нее, что у них было – но теперь это было не важно, ну, не очень важно.

– А маме ты передашь пакет? Ну, небольшой, я б ей хотела кое-что передать.

– Какой разговор.

– Только ты скажи, что сам паковал.

– Кому, ей? Которая тебя к телефону не звала, когда я, несчастный, звонил?

– Да нет же, не ей, это в аэропорту так надо сказать, а подумают – бомба там. Здесь всякие террористы, ты ж знаешь.

– А.

– Заедем ко мне? Тут не очень далеко. Я быстро соберу пакет, и ты будешь свободен. Будешь опять отдыхать. Тут хорошо! – Она огляделась.

– Да, заедем. – Хотя все ему было непонятно. Заедут они – и что? И как? «Конечно, стоит» или «да ну, с ума сошла, что ли»? Но не бояться ж, не трусить же, таки они не дети.

...В ее маленькой бедной квартирке ему сразу стало как-то тесно уже на пороге. Хотя для одной вроде неплохо... Но он ни разу ее не спросил про того, кто в старые времена был, казался счастливым соперником, и про то, что в ее жизни сейчас вообще. Она копалась на кухне и что-то рассказывала оттуда, что-то такое, что его, судя по веселости тона, должно было развлечь, но он не слушал. А он стоял посреди комнаты и осматривался в чужой-чужой жизни, даже не включив света.

Но и в полумраке многое можно было рассмотреть. Кругом странная нерусская мебель, иностранные предметы, смешная неудобная посуда. Из родного он на одной стене вдруг увидел, как это ни странно, «Калашникова», он был такой весь близкий, теплый после русской армии – и такой жуткий здесь, где палестинцы убивают из него твоих знакомых. «Всякое ружье должно стрельнуть», – вспомнил Доктор русскую мудрость. И подошел ближе к стене со смертоносным оружием. Было слегка жутко – до тех пор пока он не коснулся ствола, который оказался теплым, безобидным, пластиковым. Детским. Как давешняя их тут подлодка.

Ленка вошла, в одной руке у нее был бесформенный, с торчащими углами, уродливый пластиковый пакет, в другой маленькая темная чашечка с кофе, который густо пролился на коврик из беззвучно упавшей тихой чашки. Потому что он взял ее за плечи, притянул к себе, закрыл глаза и принюхался к ее макушке. Яблоки, воробьиный пух, кошачья лапа, свежие листья, свежеразломленная булка, выдохшийся фантик – сложный запах был все тот же, какой доставал его иногда, пробирал, продирал, размягчал мозги.

«Ничего, – подумал он, – ничего... Мы им, блядям, тоже снимся».

Она стояла безучастно под его руками и не поднимала головы. «Потом точно буду жалеть, если сейчас уложу ее такую на диван», – понимал он. Но и другое тоже понимал с высоты своей солидности: не уложит, тоже будет жалеть, причем с той же самой остротой. Было, к счастью, темно, он как-то счастливо не щелкнул, входя в комнату, рычажком выключателя, от лени, а она – оттого что руки были заняты, и неловкости набралось меньше, чем могло б. А и так было много – от взрослости ее тела, от того, сколько в ней за годы накопилось лишнего, избыточного, как все было тронуто жизнью, потрепано, изношено... И вдруг что-то остро кольнуло его в нежное чувствительное место так, что он вздрогнул, – это были короткие выросшие после бритья волоски на ее ногах. Ну вот, еще бритые ноги... Она их, он вспомнил, сегодня поначалу прятала, прятала, теперь ясно почему.