...Пиво остыло, а после так и вовсе кончилось. Доктор глубоко и прерывисто вздохнул, расплатился, выходя, брошенной бумажкой и поехал наверх, в номер. В лифте он вспоминал, как после еще встречался с Ленкой, страшно переживал, что все вышло именно так быстро и что он у нее не один такой, как звонил ей домой, а ее не подзывали к телефону – мать кричала в трубку:

– Прекратите, негодяи, ей звонить! Когда ж это кончится? У нее есть приличный мальчик! Он в институте, а вы со своими пьянками! Дайте же девке выйти замуж, имейте совесть!

Обидно было все – и множественное число обращения, и слова про пьянки, и про институт, и таки она была права: Ленке уж точно не нужен неудачник, на днях уезжающий далеко и надолго в казенном вагоне, – да, такой ей не пара. Так что он один, в одиночестве – в этом смысле – томился в те годы в своей глуши в тусклой дешевой обстановке, за забором, среди пропахших несвежим потом мужских тел.

Тоска! Но и какое счастье, что он попался, что он попал тогда на губу... А то плохо б все кончилось, так, что хуже едва ли возможно б было.

На выходе из лифта ему встретилась дама в форменном фартуке, со шваброй, она подняла на него глаза и спросила вежливым голосом:

– Вы шо, до нас насовсем или так, у разведку?

– Я? Да я просто на отдыхе тут...

– Да?

– Ага. У вас же тут тепло зимой.

– А, ну я поняла, шо вы просто не хотите про это говорить.

– Я? – Он задумался уже не для нее, ему была интересна сама эта мысль. – Ну, вот если б я был евреем, то точно б тут жил. А что, вы тут такие дружные, вкалываете, от армии не косите, с ружьем бегаете, воюете за родину – приятно, наверно, быть в такой компании!

– Ну! Так шо ж вы?

– Я? Да так... – говорил он уходя, думая, с какой легкостью они едут на свой север воевать, убивать, а может, и умирать на настоящей войне, которая никогда не кончается, но зато и вроде же не добирается до этого южного их берега... Еще Доктор вдруг вспомнил, что Ленкин тот жених был ведь тоже, кстати говоря, еврей! – Вот гад, – зло выругал Доктор счастливого соперника, но выругал не по пятой графе, а за дезертирство – тот ведь сбежал с их общей красавицей в глубокий тыл, в прекрасную Италию, – в то время как настоящие еврейские патриоты тут защищают свою родину... Подумаешь – война; это ж не очень страшно! И в тылу запросто может кирпич на голову упасть. Но тут хоть знаешь, за что страдать. А климат чудесный, такое можно на даче устроить! С другой стороны, на такой жаре лень будет копаться, поплавал в бассейне, и бегом обратно под air condition, вот и вся дача.

После, позже в тот день, Доктор взял резиновую, со стеклянной мордой, маску, и пошел нырять, и долго под водой рассматривал яркую, цветную, жизнь, ненастоящую, дешевую, как в телепередаче. Не верилось, что все правда, после нашей-то привычки к бледности и монотонности всего, что наяву перед глазами.

«Странно, – думал он лениво, – вот там, внизу, пестрые, такие веселые рыбы и кораллы такие разукрашенные, а наверху жара, и пыль, и кругом одни евреи; почему так?»

Он еще мечтательно подумал, что хорошо б каким-то волшебным способом сделаться евреем, быть толстым, счастливым и хитрым, поселиться у себя вот в этой стране, теплой, даже жаркой, маленькой и уютной, ездить на понятную, близкую, простую войну и там с соседями и друзьями вести мужскую жизнь – кататься по пустыне, стрелять, пить водку «Кеглевич» и иногда умирать. Но увы – одно было плохо, одно смущало Доктора и мешало ему всерьез завидовать евреям. Их женщины слишком солидны, из невест они сразу переходят в тещи и свекрови, они бреют ноги и после ими колются, они слишком горячи, настолько, что мечтать о них не успеваешь, – так что их трудно любить подолгу.

«А что бы тебе, гойской морде, не взять напрокат акваланг? Да занырнуть поглубже, там же еще ярче должно вот это все быть, а?» – продолжал Доктор мысленную с собой беседу. Он был один тут и шутил сам с собой, жалко было упускать такую возможность еврейских шуток, смешнее которых мало что выходит. Хотя и другое смешное было, и без этого: то же погружение в глубину с надетым аквалангом – это ж как бы чистейшей воды безопасный секс. Про такой в нашей юности и не слыхать было! Секс, секс, кстати; находясь в такой знойной стране, даже как-то неестественно проходить мимо самого интересного. «Да, глупо!» – думал он, бредя, как бурлак, по песку к сарайчику с аквалангами.

– Э-э... – начал он издалека, не выбрав еще язык для разговора, поскольку не раз он уже знакомился с ярким идиотизмом ситуаций, когда со своими говоришь на ломаном английском. – Гм... – продолжил он, глядя сверху на приставленную к аквалангам весьма пышную брюнетку, которая, склонив голову, читала какую-то трепаную книжку, не разобрать издалека и без очков, из каких, из чьих букв составленную.

Дама таки подняла наконец глаза, но так медленно и лениво, что можно было спорить – книжка кириллицей написана. Подняла, глянула на него и сказала:

– Ой, Господи!

– Вижу, я вас от божественного какого-то чтения оторвал?

– Нет.

– А шо у вас такой голос хриплый? Простыли в такой жаре – мороженого, что ли, съели?

Она кашлянула раза три, он ждал, когда она с этим закончит, и смотрел пока из-под руки на близкое сверкающее море, не на даму ж эту простуженную смотреть, когда она вышла уж из интересной весовой категории в иную, серьезную, полную ответственности, и долга, и унылого труда, и скуки.

Он так смотрел в сторону, а она все молчала и не кашляла больше, а краем глаза он увидел, что она вскочила со своей табуретки, но тут же снова села.

Начав уже досадовать на неловкий сервис, Доктор повернулся к даме и захотел ей сказать что-нибудь недовольное. И увидел наконец обложку ее книжки. Написано же на ней было вот что: «Как найти любовь вашей жизни за 90 дней или даже быстрей».

«Бедная! – подумал Доктор. – Хватилась... Куда теперь, когда уж ты это, тово... – Ему жалко стало бестолковую бабу, которую так вот занесло жить на курорт, среди красот, а счастье все не настает и не настает никак... – Да к тому ж и работа вон какая: сидеть на жаре, считать мелочь. До чего ж это, должно быть, противно – целый день пачкать руки о несвежие чужие бумажки, на которых сколько ж грязи, буквальной физической грязи! Пот какой-нибудь чужой прогорклый, гнилой, или вакса с плевками пополам, мерзкая сера из ушей, любовная ли липкая жидкость, вязкое ли глинистое дерьмо... Да к тому ж это все на жаре, на жаре, а? Вот несчастливая ж судьба. А была ж баба когда-то красавицей, ну по крайней мере молодой была и свежей, так, что свежесть та и чистота всего в ней все перевешивали, и хотелось ее, верно, домогаться изо всех сил. А после вон как все печально развивается... Хорошо, что хоть мы не бабы!» Но сказал он другое:

– Везет вам! Дочитаете книжку, пойдете и найдете любовь своей жизни. А?

– Куда ж теперь... – ответила она просто, как бы догадавшись про его мысли.

– А что?

Она как будто не слышала.

– Ты давно там был? Дома?

– Я? В смысле дома?

– Ты все меня никак не узнаешь...

– Отчего же не узнаю, очень даже узнаю, – говорил он бодрым голосом, ведь неловко ж признаваться даме, что не узнал ее; ты так ей как бы объясняешь, что она постарела, что она толстая и женская ее жизнь кончена. Оно, может, и так, но пусть бы ей кто-то другой такое давал понять, чтоб она его, того другого, чужого, проклинала простодушно. Она так смотрела, так говорила с ним, что ясно было все про их какую-то прежнюю близость, может, преувеличенную, которая откуда ж могла взяться? Когда не любил он брюнеток отродясь? Только в последние годы это пропало, стерлось, как будто к глазам поднеслось веселое яркое стеклышко, сквозь которое знойные красавицы стали видеться своими... Но это ж недавно так!

– Ну, если узнал, скажи тогда, как меня зовут. Ну?

– Да узнал, узнал! – врал он. – Сколько лет, сколько зим? Ну, ты как вообще? – Дело привычное так выкручиваться, не первый же раз; бывало такое уже с другими. Что жизнь делает с людьми! Ай-ай-ай! Эх!