Но главным достижением Ассоциации в 1988 году я считаю проведение в Белграде первого отборочного турнира Кубка мира 1991–1992 годов, который по своим параметрам значительно превосходил традиционные швейцарки, организуемые, скажем, в Нью-Йорке или Лугано. На старт вышли 258 шахматистов, в том числе 100 (!) гроссмейстеров. Окрепнув в финансовом отношении, Ассоциация немедленно начала работать не только на элиту, не испытывающую недостатка в турнирах, но и на всех гроссмейстеров. Турнир в югославской столице был первым, но отнюдь не последним — с него берет отсчет целая сеть соревнований, позволяющих каждому участнику, каждому члену Ассоциации принять участие в отборе к следующему Кубку мира.
Эстафету Белграда приняла в мае 1989 года Москва, причем на этот раз уровень организации заставил замолчать даже самых упрямых скептиков. По окончании турнира состоялась вторая ассамблея Ассоциации, значительно более представительная по составу, чем предыдущая: 87 гроссмейстеров располагали 127 голосами, что позволило собрать необходимый для принятия решений кворум (по нашему уставу — не менее половины членов организации).
Разросшаяся Ассоциация выдвинула новые проблемы перед Советом — на фоне преобладания рядовых гроссмейстеров стало особенно ощущаться привилегированное положение элиты. В критических выступлениях, прозвучавших на ассамблее, содержалось требование как можно скорее выработать долговременную стратегическую программу, учитывающую интересы всех гроссмейстеров. Кстати, и сам Совет претерпел некоторые изменения: еще в 1987 году, после отставки Наина, его место занял Бент Ларсен, а в Москве была заполнена вакансия, освободившаяся в сентябре 1988 года после отставки Сейравана. Победу на выборах одержал другой американец — Максим Длуги, получивший поддержку большинства гроссмейстеров «второго эшелона» (его соперником был полуфиналист матчей претендентов Джонатан Спилмен).
Усиление демократических тенденций в самой Ассоциации — наглядное свидетельство того, какой большой путь мы прошли с момента первого обсуждения нашей программы в ноябре 1986 года. В будущем мы будем стремиться к созданию профессионального союза, который смог бы объединить всех шахматистов независимо от силы игры. Это позволит соединить все профессиональные уровни современных шахмат, что означает возможность привести в стройную систему организацию турниров и наладить тренерскую работу.
За всеми этими организационными и коммерческими проектами скрывается моя натура мечтателя-практика. Я хочу пропагандировать шахматы всеми доступными мне средствами — партиями, книгами, новыми формами соревнований. Первая новинка в этом плане — матч по активным шахматам с Найджелом Шортом, сыгранный мною зимой 1987 года на движущейся сцене лондонского ипподрома. Я готов экспериментировать даже с такими формами шахмат, хотя они носят, конечно, в основном развлекательный характер.
В пропагандистском плане матчи и турниры по активным шахматам желательны, а для досуга любителей — и вовсе хороши. Что касается гроссмейстеров, то форма соревнований, которую мы нашли в Мадриде, кажется мне наиболее подходящей. С одной стороны, это развлечение для зрителей, с другой — польза для всего мира, когда участники все призовые деньги отдают на благотворительные цели. Однако даже в страшном сне мне не могло привидеться, что активные шахматы можно как-то связать с розыгрышем чемпионского титула либо использовать для введения новых гроссмейстерских званий…
На беду, руководство ФИДЕ быстро сообразило, как можно использовать активные шахматы в борьбе с профессионалами-гроссмейстерами. Стало ясно, что новые титулы и звания, которые могут быть присвоены шахматистам, играющим порой в силу кандидатов в мастера, — это подрыв сложившейся в классических шахматах иерархии, разрушение всей системы ценностей шахматного мира.
Надеюсь все же, что нам удастся справиться с этой новой и очень «активной» угрозой со стороны ФИДЕ.
Вернемся, однако, к событиям 1987 года. Даже поглощенный делами Ассоциации и внутренней борьбой с Госкомспортом, я не мог не думать о главном — о предстоящем осенью матче на первенство мира. После того как Соколов проиграл суперфинальный матч в Линаресе, выяснилось, что мне снова предстоит единоборство с Карповым — уже четвертое за три года! Никогда еще за всю историю шахмат чемпиону не приходилось так неоправданно часто доказывать свое превосходство.
Когда встал вопрос о месте проведения матча, вновь выплыли Арабские Эмираты. После Олимпиады в Дубае не оставалось сомнений, что здесь мне нечего рассчитывать на гостеприимство организаторов, продолжавших открыто поддерживать Кампоманеса. Неудивительно, что Карпов отдал свое предпочтение столице ОАЭ — Абу-Даби в качестве места проведения нашего матча. Альянс продолжал действовать.
Это решение превращало всю процедуру выбора в фарс, поскольку по новым правилам Кампоманеса каждый игрок имел право выбрать лишь один город; при несовпадении же мнений права автоматически передаются городу, предложившему самый большой денежный приз. Коль скоро моя позиция в отношении Абу-Даби была хорошо известна, мне не имело смысла вообще объявлять свой выбор. В принципе меня устроил бы любой город, кроме Абу-Даби; прежде всего Сиэтл — сам факт борьбы двух советских шахматистов за мировую корону в Америке, учитывая нынешний уровень взаимоотношений между нашими странами, казался мне весьма символичным. Такой матч дал бы очень многое для популяризации шахмат на потенциально крупнейшем шахматном рынке, каким являются Соединенные Штаты. И Севилье, на которую пал окончательный выбор, я бы предпочел Мадрид. Впрочем, Севилья меня очень хорошо приняла, когда я побывал там с ознакомительным визитом в августе 1987 года. Испания — страна шахматная, в ней много любителей древней игры, и она вполне заслужила того, чтобы провести у себя чемпионат мира.
Перед матчем в Севилье произошла очевидная перегруппировка сил. Госкомспорт и часть руководящих работников, до поры до времени относившихся ко мне терпимо, с начала 1987 года резко изменили свое отношение. Причина этого понятна: выступив в Дубае против избрания Кампоманеса, я стал первым советским спортсменом, который осмелился открыто нарушить директиву Госкомспорта. Дальше — больше: через три месяца, на XVIII съезде профсоюзов, я с трибуны Кремлевского Дворца съездов заявил о необходимости введения в стране профессионального спорта как единственного способа спасти от развала советское спортивное движение. Тем самым я выступил против официальной позиции Госкомспорта, который категорически отрицает возможность введения статуса профессионального спортсмена в нашей стране. Речь шла о предоставлении законных прав спортсменам, находящимся в унизительной зависимости от спортивных чиновников, а в более широком смысле — о ликвидации государственной монополии на личность. Сейчас это многими уже воспринимается спокойно, но на том этапе перестройки высказывание подобных мыслей немедленно прибавило мне недругов в аппарате управления.
В ФИДЕ тоже поняли, что надеяться на мое мирное сосуществование с Кампоманесом бессмысленно.
Таким образом, открытие второго фронта в шахматах и в спорте привело к созданию мощной коалиции, участники которой считали необходимым как можно быстрее остановить «разрушительную деятельность» Каспарова.
