Внизу, как поленья в траве, были разбросаны среди деревьев дома – городские, серые, плоские. Чернели крыши. Из-за них кое-где торчали ободранные купола церквей. Налево земля изгибалась и уходила вниз, большие дома уступали место маленьким, почти деревенским. Еще дальше виднелась река и мост через реку, совсем крохотный отсюда, как спичечный. По мосту, едва различимые, шли люди.

– Вогрэсовский мост, – сказала Крыса. – А река – Воронеж. У города имя скоммуниздили, а у реки забыли. Это всё – Воронежское водохранилище.

Воду здесь хранят, подумал Серёга. Типа пруда. Городских много, воды им тоже много требуется. Хотя, у них есть же вода в домах, из крана течет. Тогда эта зачем? Непонятно. Про запас, наверное.

– Я в Воронеже родилась, а ни в каком не в Лимонове, – продолжала Крыса. – Город Воронеж, на гербе его были нарисованы ворон и ёж. Ворон врагу выклюет глаза, ёж воткнет в него иголки. Они не сдаются. Их можно посадить в клетку, убить, переименовать, но они когда-нибудь вырвутся на свободу, и снова будут жить вместе. И называться Воронежем.

– А я думал, что это, типа, про анархизм, – попытался пошутить Серёга. – Воронеж – воруй и ешь.

– Ты дурак, – ответила Крыса.

Она выпустила изо рта вниз длинную нитку слюны, вытерла губы ладонью и повернулась к Серёге.

– Плюнь в Лимонова, – потребовала она.

Серёга пожал плечами и плюнул через край, повыше и подальше. Ветер подхватил плевок и бросил его назад, чуть не в лицо.

– Санди сюда даже ссать вниз приходит, когда пьяный, – сообщила Крыса. – В Лимонова. Прямо на край встает и не боится.

Помолчала и добавила:

– Сссанди.

Когда они спустились по всем лестницам снова до комнаты "Сссанди", тот был, неожиданно, уже дома – злой и выпивший. Хотя времени-то всего было около часа дня. Оказалось, Санди уволили с его кондитерской фабрики. Теперь Серёга сидел на кровати, Санди ходил по комнате большими шагами и ругался, а Крыса собирала на стол. Собирать было из чего, поскольку Санди, пользуясь тем, что он уже уволен, и таиться больше не надо, украл с фабрики все, до чего только смог дотянуться – в большой коробке, что он принес, были бракованные конфеты, полураздавленные пирожные "Картошка", сухофрукты в сахаре, много технического шоколада и две бутылки Амареты. Из одной Санди уже успел выпить половину, не разбавляя и не присаживаясь.

– Суки! – орал он, размахивая руками. – Трёханные свиньи! Ненавижу! Я так и сказал, прямо в харю! Козлы подлимоновские! Ни за хер, просто ни за хер! Пришел, бумагу в зубы – и проваливай! И все молчат, все! А страшно сказать, я понимаю, страшно! Тоже выкинут, не посмотрят! Там такой гадюшник, просто как черви в банке! Начальник срет, эти ложками едят! И нахваливают! Новый приличный человек придет – месяца не выдержит, все в него так и вцепятся, как… как…

– Свиные цепни, – подсказал Серёга.

– Да! Как цепные свиньи! И сожрут, как младенца! Ненавижу! Ненавижу! – заорал Санди, хватая со стола пирожное "Картошка" и выкидывая его в раскрытое окно. – Окопались, суки! Трёханная деревня! "Здарова, рабята! Мы лямоновския!" Просто вешайся тут! Был бы пулемёт, прямо в окно высунул бы и разнес всё к Родине-Матери!..

Тут Санди остановился и посмотрел на Серёгу совершенно трезвым взглядом.

– Так, вечером на дело идем, готовьтесь, – сказал он. – Крыса, скажи Проездному и Геноциду, и кто там еще давно залётов не имел. Цыган тоже пойдет. Объявляется мстюха.

На дело пошли, когда уже почти стемнело, и в окрестных домах голубовато засветились окна. Санди, Крыса и Серёга, топоча бутсами и сапогами, скатились по лестницам с одиннадцатого этажа на первый, а внизу их уже ждали, поплевывая семечки, еще с полдесятка анархистов. Санди одного хлопнул по плечу, пожал другому-третьему руку, с тем пошептался, этому дал сигарету, словом, нашел доброе командное слово для каждого. В путь отправились, не ища легких асфальтированных путей, а прямиком через кусты и между сараями. Серёга старался держаться след в след за Крысой – и чтобы не потеряться, и просто так, для удовольствия идти рядом.

На выезде из дворов на дорогу стоял автомобильный знак – белая полоса на кирпично-красном круге, знак запрета движения. Как сказал Санди – позорный знак ограничения свободы народа. Товарищ Геноцид со друзьями приложили к этому символу тирании умелые руки и враз выломили его из бетонного основания. Получилось что-то вроде круглой совковой лопаты на толстом металлическом черенке. Нести лопату поручили Серёге. Первое боевое задание, так сказать. Серёге не привыкать было, нёс лопату с честью, на плече, как знамя.

Через пять минут через заросли бурьяна вышли к насыпи, где Серёга честь и знамя, все же, уронил, споткнувшись о длинную металлическую полосу, торчащую из гравия – о трамвайный рельс, который только слепой не заметит, как со смехом объяснили ему. Тут из темноты послышались приближающиеся скрежет и завывания, Крыса схватила Серёгу за руку, рельсы задрожали, и из-за поворота вывернул трамвай – а какой он был из себя, Серёге рассмотреть не удалось, поскольку из трамвайного лба бил в глаза луч яркого света. Освещенный безжалостным огнем, Серёга слегка оробел и почувствовал себя рыбой, которую ловят на автомобильную фару, и сейчас будут колоть острогой. Он позорно попятился, но тут вперед выступил Санди, вырвал у Серёги лопату-знак и встал с ним на пути надвигающегося трамвая, прямо на рельсы.

– «Кирпич» – оружие пролетариата! – крикнул Санди трамваю. Анархисты поддержали своего предводителя свистом и криками. Трамвай разразился злым требовательным звоном, словно напильником по стиральной доске водил. Только бы огнем не пыхнул, – подумал Серёга.

Но обошлось. Огнем трамвай не пыхнул, Санди-богатыря не испепелил, а дал слабину, сдался, заскрежетал и остановился. Победа была безоговорочная. Санди упирался ботинком в трамвайную морду, вверху за стеклом разевала рот в беззвучном крике какая-то тетка, а анархисты выдавливали плечами хлипкие складные трамвайные двери. Двери зашипели, заскрипели и отворились, анархисты ворвались внутрь. Санди вошел победителем, не торопясь.

– Совсем офонарел, что ли?! – орала хозяйка трамвая. – На рельсах стоять запрещается! Залил глаза! Нету здесь остановки!

Санди качнулся к ней почти вплотную и прокричал в побледневшее теткино лицо:

– Не сметь! Срывать! Мне! Спец! Операцию! По! Ликвидации! Старуха!

И тетка умолкла, притихла, съежилась. Пробормотала только, окончательно сдаваясь:

– Обилечиваться не забываем…

– У меня Проездной, – добил ее Санди. Коля-Проездной при этом довольно заржал.

Санди обернулся к трамвайным сидельцам – трем женщинам разного возраста и одному спящему мужику.

– Граждане лимоновцы! – провозгласил Санди. – Боевая организация анархистов-футуристов объявляет этот трамвай освобожденным от тирании национал-большевизма! И вас всех тоже! Свободу народу! Трамвай идет без остановок по шестому маршруту до Кондитерской фабрики!

– А мы-то как?! – забеспокоились женщины. – Если кому раньше сходить-то?!

Но Санди великодушно пообещал никого не неволить и высадить при первой же возможности. Женщины, почти смирившись, качали недовольно головами, переговаривались, мужик же так и не проснулся, соблюдал нейтралитет.

Трамвай зазвонил, дернулся, покатился вперед. Серёга, не сообразивший вовремя за что-нибудь ухватиться, не удержался на ногах и мешком свалился в проход. Анархисты с готовностью засмеялись, трамвайные тетки захихикали, и даже Санди усмехнулся. Крыса тоже фыркнула, но протянула Серёге руку, помогая встать. Серёга руки не принял, но не от обиды, а потому что испачкал ладони о грязный трамвайный пол. Совсем, что ли, эти городские не моют у себя в трамваях, что ли?!

Остановки проезжали со звоном, свистом и свободно-народными криками. Никого не высаживали, на ворчание тёток плевали. Крыса стянула с себя свитер и, высунув руку в окошко трамвая, размахивала им на встречном ветру, как черным анархистским знаменем.