Кондитерская фабрика, которую едва не проехали на радостях, оказалась скучным трехэтажным зданием, скудно освещенным, свет был только под бетонным козырьком большого крыльца и в одном-двух окнах – директорских, как объяснил Санди. Директор товарищ Краснобаев, значит, домой не спешит, на работе задерживается, подсчитывает убытки и откаты. Без откатов у нас, в стране Лимонии, как известно, ничего не бывает, даже конфетку беспризорнику без отката не дадут. А в кондитерском деле – и подавно. С утречка, как на работу, агенты-перекупщики стекаются в директорскую приемную, договорчики на реализацию сладостей получать и потом магазинам товар перепродавать. А подписывает договоры директор товарищ Краснобаев, видный национал-большевик с партийным стажем аж с 1994 года. Подписывает одной рукой, второй рукой откаты под себя гребет. Только врет товарищ Краснобаев, никакой он не нацбол с того самого года. Брат только у него двоюродный, говорят, с нацболами тусовался. А сам Краснобаев был и «Нашим», и вашим, и кем повыгоднее, и баба его такая же, словом – «МГЕРочка с Селигерочкой».

При этих словах Санди зло сплюнул, и свет в директорских окнах, как по команде, погас. Товарищ Краснобаев, подписав, надо полагать, все на сегодня приказы об увольнении лучших технологов фабрики, отправился домой, под бочок к толстухе-жене. Теперь действуем быстро, – скомандовал Санди. Геноцид в кустах слева, Проездной и Цыган за мусорным баком справа, Крысе – за угол стоять на атасе, остальные тоже где-нибудь, разберитесь сами. Сейчас ворота откроются, на электро-Тойоте выедет Краснобаев-Толстопузов, а на дороге у него стоит технолог-анархист Санди Сергеевич Горячев, с винцом в груди и жаждой мести, и лицо его законспирировано платком: типа – а кто увидит нас, тот сразу ахнет. Выскакиваем из кустов, режем шины и потом спокойно разговариваем, как джентльмены. Только не надо бить фары, это лишнее. Лучше пару раз по морде, по наглой толстой морде.

Зажужжали открываемые ворота, и Серёга, увлекаемый Колей-Проездным, метнулся к обочине, в кислое зловоние мусорных баков. В руке откуда-то обнаружилась сама собой металлическая пика, острая, как лезвие косы. Заточка называется, шины дырявить. Проездной что-то жарко шептал Серёге в затылок, уговаривал то ли обождать, то ли поспешить, Серёга плохо слышал, потому что в ушах бухала кровь. Неземной свет электрических фар мазнул у Серёги над головой, и они с Проездным, в страхе что их заметят и акция сорвется, ухнули рожами в пыльную крапиву, что росла за баками. Но одним глазом, всё же, посматривали, ждали сигнала.

Взвизгнули тормоза, свет фар качнулся, и чей-то совершенно жлобский голос крикнул:

– Пошёл с дороги, пьянь!

Это Краснобаев увидел анархиста Горячева. И узнал его, похоже.

Проездной хлопнул Серёгу по спине, Серёга рванулся, заскреб по земле сапогами, оттолкнулся руками от бордюрного камня и бросился, с пикой наперевес, к цели, к автомобильным колесам, призывно поблескивающим в темноте колпаками. Хорошо стартовал, мощно.

Одно плохо – через два шага споткнулся, такое невезение!

Заточка вывернулась из руки и, позвякивая, улетела под брюхо машины. Серёга бухнулся на колени, зашарил в темноте ладонью, и тут набежавший со спины Коля-Проездной рванул на себя, пытаясь распахнуть, дверцу Тойоты…

И эта дверца со всего маху пришлась Серёге по лбу.

Мир вспыхнул зеленым светом, озарился огнями, засверкал, как новогодняя ёлка. Светло стало так, будто с неба упала молния, и в этом мгновенном свете Серёга совершенно ясно увидел всё вокруг разом – дома, деревья, кондитерскую фабрику, мусорные баки у себя за спиной, черную лакированную Тойоту, всю в звездных брызгах, предводителя анархистов Санди, в прыжке превращающего тонкий металл автомобильного капота в поле перепаханное, Колю-Проездного, сжавшего кулаки, замершего на одной ноге в невозможной позе, и себя, Серёгу, валяющегося неподалеку на спине, с выпученными глазами и открытым ртом.

Голова, кстати, от удара не болела совершенно. Молния всё длилась и длилась, угасать и не думала, светло было так, что хотелось заморгать и прищуриться, но не получалось это. Глаз-то у Серёги теперь не было. Видеть – видел, но без глаз.

– Чего это вы на мужика-то вызверились? – спросил знакомый голос. – С ножиком-то кидаться зачем?

– А чего он Санди уволил?! – возразил Серёга.

– Пусть Санди и разбирается, ты-то тут при чём? Мужик тебе зла не делал.

Серёга вгляделся сквозь искрящееся морозной пылью стекло: Краснобаев, действительно, выглядел испуганным неопасным толстяком, плешивым, с кустистыми пшеничными бровями и поросячьими отвислыми щеками. Очки в тонкой оправе слетели с его носа от удара товарища Геноцида и теперь плавали в загустевшем сиропом воздухе перед Краснобаевским лбом.

– Мы с ним боремся, – сказал Серёга.

– Хернёй вы маетесь, – отрезала душа.

– Я обещал. Они мои друзья. Я им поклялся!

– Поклялся чего? Шины пороть?

– Почему шины?! Да хоть бы и шины! Я поклялся быть заодно.

– Не даст она тебе, – предрекла душа.

Серёга засмущался такой наглости и промолчал.

– Смотри, – сказала Душа. – Ножик упустил – раз, шины не продырявил – два. Не даст она тебе – это три, четыре и пять. Потому, что сорвал акцию.

– Ничего я не сорвал. Я еще могу…

– Да ты, брат, так всё испортил, что уже и не сможешь ничего. Хотя… Ты ведь печёнку вареную не любишь?

Серёга такому повороту темы очень удивился. Печёнку-то он ненавидел с детства, даже запах ее не переносил, но при чём тут печёнка?!

– При чём тут печёнка-то?!

Душа не ответила. А в воздухе вдруг отчетливо и тошнотворно запахло печёнкой, жирной, жареной на сале с луком, в мучном коричневом соусе. Сначала Серёге показалось, что вонь эта идет от мусорных баков, однако нет – пахла, почему-то, сама Тойота, и с каждой секундой все отвратительнее.

И ведь нету теперь у Серёги носа, чтобы зажать его пальцами! И пальцев тоже нету! Носа нет, а запах чувствуется!

Наконец, Серёга увидел – под рулевым колесом, за круглыми окошечками с цифрами, за пластмассовой панелью лежала электрическая автомобильная печёнка, утыканная проводами, светящаяся и подрагивающая. Лежала и воняла. И было с первого взгляда понятно, что она в машине самая главная, над всеми потрохами начальник, без нее и мотор не заработает, и колеса не закрутятся.

– Не любишь печёнку? – сказала душа. – Вот и не люби.

Серёга всё понял и принялся печенку не любить, так сильно, как только мог. Печёнка какое-то время крепилась, только помаргивала, но Серёга еще добавил ненависти, и печёнка сдалась – потускнела, подернулась изнутри дымком, замутилась, а потом и вовсе погасла. В тот же миг у Тойоты потухли фары и отключился свет в салоне.

И вонь в момент пропала. Серёга с наслаждением вдохнул чистого, пахнущего теперь стираным бельем воздуха, мир вокруг него заскрипел, повернулся удивительным каким-то образом, сложился, распрямился – и Серёга снова осознал себя внутри собственной головы, ровнёхонько промежду затылка и шишки на лбу.

Пока Серёга валялся телом у мусорных баков, а душой сражался с автомобильной печёнкой, анархистская акция практически уже и кончилась. Смерть печёнки не позволила Тойоте сдвинуться с места, Краснобаев напрасно топтал педаль газа, взвизгивая при каждом полученом от Геноцида и Санди ударе, и только ремни безопасности удерживали Красноглазова от падения на колени и капитуляции. Санди позже рассказывал, что взяточник-директор полностью раскаялся и просил у технолога Горячева прощения за неправомерное увольнение, но Коля-Проездной утверждал, что слышал одно лишь жалобное «Вот деньги, только не убивайте!».

Понятно, убивать никто никого и не собирался, времена уже не те, не как раньше. Еще не "эра Милосердия", конечно, но и не двадцатый уже год. Поэтому Краснобаеву всего лишь сунули еще пару раз кулаком в рыло, отобрали портфель и ключи от машины, и вежливо распрощались. Уходили не торопясь, но и не слишком мешкая. За углом свистнули Крысе и прибавили ходу.