- Российское государство может развиваться только вовне, и оно должно умереть, как только прекратит свои завоевания. Её истинное бытие - это лагеря кочевников.

Добра и зла не существует. Жизнь обладает экспансивностью, как волей к действию, мир - экспрессивностью, как сигналом извне к действию. Как мы рыбу ловим? Ручейник живет в каменной крепости, рыба стоит в потоке, и тот и другая в воде, оба питаются тем, что попадает в воду. Приходит человек, насаживает на крючок голенького ручейника, ловит на него рыбу. В природе рыба бы ждала, когда из ручейника появится поденка и выйдет из домика, чтобы схватить ее, человек же усилил событийность среды, в которой они жили, треугольник события состоялся. Увеличив экспрессивность среды, человек уничтожил и рыбку и ручейника. Человек научился управлять этим свойством живого. Число сигналов в человеческом обществе растет, экспрессивность в государстве растет, человек перестал думать над чем-либо, его плотно подвесили на крючок закона, религии, культуры.

Если работник делал сложную вещь, например, за месяц, то теперь он делает простую, однообразную работу за день. Быстрота обладания результатом события приводит к соблазну, заставляет выполнять больше работы, пропуская насыщение работой - отсюда и стремление к разрушению себя и мира. Человек попадает в замкнутый круг каждодневных и пропущенных событий, и не может вырваться из него.

Почему высшие слои общества ничего не делают? Потому что праздность - привилегия власти, иначе общество станет неуправляемым, что приведет к хаосу и остановке производства, так как только они помнят смысл работы, события. Деньги имеют функцию захвата власти богатыми собственниками над неимущим большинством, они заставляют принимать свои правила распределения и работы неимущими. Рабы отдают свою свободу в виде полноценной событийности жизни, на ущербную работу на угнетателей, в рамках бесчеловечного общества. Человек в современном обществе - раб распределения, никуда не может от него уйти, разве что в нищету.

Управляющие классы не заботит понятие "добра", они придумали "добро", и пользуются им только в отношении своих детей и своего класса, навязывая рабам свое понятие "добра" как идеологии. Подменяя экспрессивность человека религией, привязав его к общей ответственности перед ней, используя милосердного и карающего Бога, как наживку, фанатики начинают приносить Богу человеческие жертвы, на самом деле в своих интересах.

Правильный политический строй начнется, когда большинству вернут событийность, как свободу от высших управляющих классов.

Собственно цивилизация сводится к узаконенным формам практики, уже утратившим связь с внутренним опытом. Это область технического знания и идеологии, ищущих не понимания и духовной полноты жизни, а власти над природой и человеком. Человек цивилизации может быть вполне равнодушен к жизненной правде и даже морали.

У меня нет ни малейшего интереса к теории, ибо уже давно, а теперь больше чем когда - либо, я почувствовал, что никакая теория, никакая готовая система, никакая написанная книга не спасет мира. Я не держусь никакой системы: я искренне ищущий.

Я могу быть свободным только среди людей, пользующихся одинаковой со мной свободой. Утверждение моего права за счет другого, менее свободного, чем я, может и должно внушить мне сознание моей привилегии, а не сознание моей свободы... Но ничто так не противоречит свободе, как привилегия.

Бакунин лежит у потрескивающего костра под звездным небом, напротив затихшего, мирно спящего Евстафия. Звезды, острым краем, словно обломанные небосводом, сочатся блеском и дышат ночным холодом. Усталое тело проваливается в тепло живого костра и мягкую хвою, дрема смежила глаза.

...А ведь это еще не полная реальность! Ведь, когда я "слышу", я весь обращаюсь в слух, вот что-то изменилось в окружающем, я поворачиваю туда глаза. И постоянно сознание фиксирует это, переходит с одного на другое. Тело может делать одновременно многое, но сознание фиксирует только одно. Но тело принадлежит этому миру, в отличие от сознания, которое принадлежит "мне". Тело живет, сознание фиксирует. А, что если сознанию позволить следовать за телом, не мешать ему,... тогда я буду сознавать каждый миг "своей" жизни,... а это есть... реальность мира и "меня" "самого",... мешают,... надо убрать мысли,... и тогда....

Переступить границу "ничто", как переступить границу смерти. Мысль, страшащаяся и сотканная из реальности бытия, есть поток всеобъемлющий и всеединый, не имеющий границ. Но это уже не "твое" бытие, это уже не поток "мыслей", - это бытие в котором возможно все.

К середине ночи, не попрощавшись, Бакунин поднялся, прихватив зажженный факел, и тихо ушел на берег. В полночь в бухту бесшумно вошла шхуна. С нее подали знак фонарем, и Мишель в ответ помахал факелом. Вскоре, приставшая шлюпка забрала его на борт "Викерса", капитан Алан Болан ему рассказал, что пришел приказ на пост Ольга задержать Бакунина где-бы то ни было, и эскадре Попова следовать в Японию в Канагаву и Китай - в Шанхай, на поимку опасного государственного преступника. В очередной раз американец восхитился чутьем на опасность своего пассажира. "Викерс" вышел из бухты Евстафия при свете луны, в чернеющий провал между тяжелыми берегами, в открытое ночное море, и беглец Бакунин, раскурив последнюю сигару из запасов клипера "Стрелок", навсегда покинул берега России.

Кавасаки

Пролив Лаперуза, где свирепствовал тайфун, изрядно потрепал "Викерс", затянул шкуну в морской водоворот, образующийся встречными приливными течениями, только случайно не поломав паровую машину, напоследок беспомощную, чуть не выбросил на японский берег. Капитан увел судно на полдень в открытое море.

Шкуна идет на машине, скользит как по водорослям. Ночной простор волн мягко поблескивает под западной луной, словно ловцы морской капусты ушли, вытащив ее на берег для просушки. Япония открылась трепещущим мириадом низких огней в основании причудливо змеящегося черного занавеса. Штиль. Капитан развернул курящий сизым дымом пароход по траверсу, приближаясь к линии биваков дикой орды кочевников, что высыпала к заполнившему горизонт морю. Ближние огни колышутся отдельно от черного берега. Да это лодки! Множество лодок с факелами над низкими бортами. К берегам Японии подошла иваси.

- "Фишмен?", - спросил кэпа Бакунин. Мистер Болан, с озабоченным ответственностью лицом, приказал чифу, старшему помощнику, - "Всю команду на палубу". - "Возможно...".

Заря поднялась из разрыва глубины пролива Цугару. Словно плавники касаток, ныряют в океанской зыби черные паруса - японские "кавасаки". А гористый берег пустынного Хоккайдо показался неосторожно далеким. Но капитан ушел с прямого курса на Хакодате, повел "Викерс" на юг по траверсу берега Хонсю.

В лазури неба под толщей прозрачной кильватерной волны неподвижно упорядоченным строем движутся дельфины, синхронно выныривают, блеснув драгоценным изумрудом над сморщенным шелком океаном. Дальняя полоска белого пляжа пенится у крутых живописных скалах, - это валы катят к густой глянцевой зелени прибрежного бамбука и желтым макам, склонам, покрытым кудрявым лесом, и цветам морского шиповника.

За выплывшим мысом, в тупике неприступной бухты, неожиданно открылись вертлявые лодки с черными парусами, они сгрудились, прижав к берегу большую плоскодонную джонку, расцвеченную многочисленными вымпелами. Идет яростный бой на ее высоких бортах, редкие вспышки огня и клубы дыма фитильных двухметровых ружей. Разбойные фигуры во всем черном люто рубятся с пестрой толпой на джонке. Несколько "кавасак", со спущенным парусом, развернулось на веслах в сторону иностранца, и энергично приближаются к шкуне. Команда "Викерса", как хорошо отлаженные часы капитана, развернула борт и вслед приказа - "Достать из оружейной капсульные карабины", дала залп в сторону неприятеля. "Викерс", волоча на хвосте дым, углубился в гущу схватки. Мелькали в пороховых клубах злые лица немногочисленной команды. Решительный отпор двенадцати моряков рассеял преследователей. А нападавшие поспешно ретировались от ярко раскрашенной джонки.