Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Действие той же теории трагического фатализма демонстрирует Карамзин в маленькой повести «Сиерра-Морена», представляющей, как можно думать, переработку незаконченного «Лиодора».

Публикуя первоначально «Сиерру-Морену», Карамзин сопроводил заглавие опущенным позднее подзаголовком — «элегический отрывок из бумаг N». Иными словами, «Сиерра-Морена» по своему характеру не устное повествование, как «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Остров Борнгольм», в особенности «Лиодор», а лирические записки человека, перенесшего трагическое несчастье, но уже сумевшего в какой-то мере победить себя, отчасти изжить свое горе, сумевшего если не обрести душевное равновесие, то, во всяком случае, выйти из состояния отчаяния и погрузиться в холодное равнодушие. Этот N, вернувшийся из романтической знойной Испании на родину, «в страну печального севера», живущий в деревенском уединении и внимающий бурям, тоже, как и герои «Бедной Лизы» и «Острова Борнгольма», является жертвой судьбы, игралищем каких-то роковых, непонятных сил. Он охвачен стихийно возникшим чувством любви к красавице Эльвире, незадолго до назначенного дня свадьбы потерявшей своего жениха и в отчаянии проводящей многие часы у памятника, поставленного ею в ознаменование гибели Алонзо. И снова возникает вопрос о «законах природы», «священных законах врожденных чувств». Эльвира ответила герою повести на его пламенные чувства. Но она внутренне неспокойна — она нарушила «законы неба». И кара неба постигает ее: во время ее венчания с героем повести в церкви появляется Алонзо, который, как обнаружилось, не погиб, а спасся при кораблекрушении; узнав об измене своей невесты, он тут же кончает самоубийством. Потрясенная Эльвира уходит в монастырь. Герой повести, пережив минуты исступления, мертвого и страшного оцепенения, после неудачных попыток свидеться с Эльвирой едет путешествовать, и на Востоке, на развалинах Пальмиры, «некогда славной и великолепной», «в объятиях меланхолии» сердце его «размягчилось».

«Сиерра-Морена» стоит несколько особняком среди прозаических произведений Карамзина, напоминая по стилю экзотические повести немецких писателей «Бури и натиска» и в то же время предвосхищая Марлинского за тридцать лет до появления последнего в печати. При всей своей необычности для тогдашней русской литературы, начиная с заглавия, красочности пейзажа, лирической взволнованности языка, стремительности и неожиданности развития фабулы, непривычной для современных Карамзину русских читателей «бурнопламенности» страстей. «Сиерра-Морена» интересна не только этими своими сторонами, но и настойчивым стремлением автора изобразить быструю, неподготовленную, хотя и обоснованную фактами, смену душевных состояний героя, желанием раскрыть психологию человека, перенесшего тяжелую личную драму, свергнутого с вершин счастья в бездну горя и отчаяния.

7

Якобинский этап французской революции, испугав Карамзина, обусловил его переход на консервативные позиции. Но революция все еще продолжала свое сложное и противоречивое течение. Лидеры якобинцев во главе с Робеспьером также окончили свою жизнь на эшафоте. Твердо решив призвать на помощь историю, а не философию, Карамзин вновь стал внимательно присматриваться к тому, что происходило во Франции. Свое новое мнение о революционных событиях он изложил в статье 1797 года «Несколько слов о русской литературе»: «Я слышу много пышных речей за и против, но я не собираюсь подражать этим крикунам. Признаюсь, что мои взгляды на сей предмет недостаточно зрелы. Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море, а люди хотят рассматривать революцию как нечто завершенное. Нет, нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений — крайнее возбуждение умов говорит за то». Признание, что его мнения о революции еще «недостаточно зрелы», что он не хочет «подражать крикунам», очень знаменательно: оно является свидетельством начавшегося преодоления кризиса. Сейчас Карамзин уже и собственные суждения о революции периода «Аглаи» признает незрелыми и скороспелыми. Следовало ждать дальнейшего развертывания революции, и он ждал, занимаясь подготовкой сборников «Аониды» и переводами для «Пантеона иностранной словесности».

Новые события не заставили себя долго ждать — 9 ноября (18 брюмера по революционному календарю) 1799 года генерал Бонапарт произвел переворот и объявил себя первым консулом французской республики. Начался период удушения революции и ликвидации республики. Финал десятилетней революционной войны народа был поистине ошеломляющим. Революция, начав с ликвидации монархии, как бы исчерпав себя, встала на путь самоликвидации и возрождения новой монархии. Карамзин сразу понял, что Бонапарт — это «монарх-консул» и что, хотя его еще именуют во Франции «спасителем республики», он, несомненно, возродит новую империю, поскольку уже все «повинуются гению одного человека».

Подобный исход революции требовал теоретического объяснения. Где было его искать? Карамзин обратился к сочинениям Монтескье и Руссо. В истории человечества Монтескье усматривал существование трех типов государственного правления — республику, деспотию и монархию. Деспотизм — государственное устройство, противное природе человека, унижающее и порабощающее его, — подлежит уничтожению. Республика (аристократическая или, лучше, демократическая) — это идеальный строй, который философу всего более по душе, но неосуществимый в настоящих условиях, так как народ еще не просвещен. Республика — это светлая мечта человечества, дело далекого будущего. Оставалась монархия. Монархия, смягченная просвещением, вдохновляемая философией, и признается Монтескье лучшей формой современного государственного устройства народов.

Руссо в «Общественном договоре» выдвинул демократическую идею народного суверенитета и отстаивал в качестве образцового правления не монархию, а республику. Но в то же время и Руссо оговаривается, что «демократический образ правления в основном подходит для небольших государств, аристократический — для средних, а монархический — для крупных» (Ж. Ж. Руссо. Избр. соч. в 3 томах, М., Гослитиздат, том I, 1961, стр. 692.). Эти взгляды получили широкое распространение.

Большинство русских (за исключением Радищева) и западных просветителей приняло и теорию Монтескье и дополнения Руссо. Принял эту политическую концепцию и Карамзин, принял потому, что она, как ему казалось, объясняла ход развития французской революции. Непонятное становилось ясным. Прослеживая ход развития передовой просветительской идеологии в XVIII веке, Карамзин писал: «С самой половины осьмого на десять века все необыкновенные умы страстно желали великих перемен и новостей в учреждении обществ; все они были, в некотором смысле, врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения. Везде обнаруживалось какое-то внутреннее неудовольствие, люди скучали и жаловались от скуки, видели одно зло и чувствовали цепи блага. Проницательные наблюдатели ожидали бури; Руссо и другие предсказывали ее с разительной точностию; гром грянул во Франции…»

Но вот буря уже пронеслась. Народ, по Карамзину, дорого заплатив за попытку осуществления идей равенства и свободы в рамках республики, после многих лет тягчайших испытаний стал возвращаться к тому правлению, которое сначала было уничтожено. Франция, рассуждает он, — большая страна, монархия в ней сложилась исторически, и ее уничтожение оказалось гибельным для нации. В соответствии с этими взглядами Карамзин пишет: «Франция по своему величию и характеру должна быть монархией» («Вестник Европы», 1802, № 17, стр. 78.).

Политический опыт французской революции, как его понимал Карамзин, обусловил усвоение им политической концепции французских просветителей. Россия — обширная страна, «мира половина», и потому также должна управляться монархом. Монархия спасет народ от безначалия и анархии, обеспечит необходимые блага народу и нации и прежде всего «надежное пользование своею вольностию» каждым подданным. Преодолев идейный кризис, Карамзин, вырабатывая новые убеждения, преисполнился даже в эту пору глубоким оптимизмом. «Революция объяснила идеи, — пишет он, — мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства». Опыт революции многому научил и народы и царей. «Но девятый на десять век должен быть счастливее, уверив народы в необходимости законного повиновения, а государей в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления».

10
{"b":"132514","o":1}