1.

В один из ясных апрельских дней, когда с крыш поселка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снежные шапки и хлопались у дымящих на солнце завалинок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, – в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Вешкин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, который не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме.

Вешкин впустил кота, но форточку закрывать не поспешил, а, наоборот, чуть склонившись к узкой, дышащей прохладой амбразуре, стал наблюдать за соседом.

Закончив утаптывать снег, младший Фирсов принес из дома рулетку и, закурив, принялся что-то размечать, вбивая в землю ломкие мерзлые колышки.

– Нюра!.. – негромко позвал Вешкин жену, отворачиваясь от форточки. – Иди сюда!..

– Чего? – Нюра прошла босиком по ковру и встала рядом с мужем. – Игорь, что ли, вернулся?.. – приглядываясь, сказала она.

– Ага, он…

– А сколько у него было?

– Не знаю. Зойка говорила вроде два. Или полтора. Не помню.

– А может, по амнистии? – предположил Вешкин и закурил. Он конспиративно выдохнул дым внутрь комнаты и вновь прильнул к форточке.

– Чего-то там копается, меряет. – Нюра то поднималась на цыпочки, то сгибалась, выбирая удобное место для обзора, но тесные переплеты двойных рам и белые коробочки охранной сигнализации, наклеенные на стекла, мешали ей держать в поле зрения расхаживающего по участку соседа, и она вернулась на кухню. – А то сходил бы, – предложила она мужу. – Сосед все-таки…

– Сосед… – Вешкин прикрыл форточку, но от окна не отошел. – На одном солнце портянки сушим. У нас таких соседей – полпоселка. Как деньги нужны, так все соседи. Тебе Крягин-то еще не отдал? – вспомнил он.

– Нет. Обещал в мае, как с дачников получит…

– Ага. Жди больше, – кивнул Вешкин, – пропьет и все дела. – Он курил, стряхивая пепел в банку из-под селедки и водил головой, выглядывая Фирсова-младшего. – Чего-то строить собирается… Или копать? Может, грядки намечает? Так еще рано…

– Строить… – недоверчиво произнесла Нюра. – Кто им разрешит строить? У них ведь дом как дача записан?

– Не знаю. Наверное. Нет, скорее всего, грядки размечает.

– А он вроде не в тюрьме был-то, а на "химии", – сказала Нюра, ополаскивая под краном руки. – Чего он там – девку, что ли, задавил?

– Вроде того.

Нюра с Володей порассуждали еще немного о семье Фирсовых и сели обедать.

Когда Вешкин вышел под вечер на улицу, чтобы спустить с цепи Джека и запереть калитку, Фирсова на участке уже не было, а на входной двери их домика висел замок.

На следующий день Игорь Фирсов появился вновь, и теперь он возился с бревнами, обрезками шпал и брусками, которые вытащил из сарая. Вжикала пила, стучал топор, и Вешкин, надев на босу ногу сапоги, пошел на разведку.

Вернувшись, он хлебнул из банки холодного чаю, заправленного лимонными дольками, и озабоченно заходил по дому.

– Ну, чего? Чего? – нетерпеливо спросила Нюра.

– Теплицу собирается строить…

– Теплицу? Во, дает! Большую?

– Да нет, – махнул рукой Вешкин, – метров пять в длину.

– Ну, пусть строит, чего же… А что ростить будет, не говорил?

– Крутит чего-то. Говорит, рассаду, а потом огурцы.

– Рассаду. – Нюра задумалась. – Рассада-то, бабы говорили, не худо на рынке идет. Надо только знать, как ростить…

– А-а. – Вешкин плюнул в раковину. – Ничего не получится… Копеечное дело. Огурцы – смысл есть. – Он открыл кран и смыл плевок. – Сколько мы с тобой первый год на огурцах взяли? Рублей шестьсот?

– Сейчас скажу. – Нюра пошла в комнату и захлопала дверцами полированной стенки.

– Ну, примерно, примерно! – нервно поторопил ее Володька. – Рублей шестьсот взяли?

– Зачем примерно? – упрямилась Нюра. – Я сейчас скажу точно. У меня все записано. – Она принесла тетрадь в грязноватой клеенчатой обложке, надела очки, села за стол и принялась листать страницы, поплевывая на пальцы. – Так… Лук… Петрушка… Тюльпаны… Морковь… Гладиолусы… Ага! Вот. Огурцы малосольные. Пожалуйста: пятьсот восемьдесят два рубля. Из них – триста на Некрасовском, двести на нашем рынке и на восемьдесят два рубля дачникам. У меня все записано…

Вешкины жили в большом двухэтажном доме, выстроенном Володькиным отцом сразу после войны, и последние лет пять-шесть жили справно и дружно: Нюра не пила вовсе, а Володька пил два раза в год – на Новый год и в июле, на свой день рождения. Но пил запойно и одиноко. Зная график мужа, Нюра заранее заказывала через подружек на базе несколько ящиков сухого вина, ставила их в кладовке под лестницей и собственноручно наливала мужу не больше стакана в час, пытаясь, правда, хитрить и разбавлять вино боржомом, как научил ее знакомый доктор. На время запоя Володька переселялся в комнатку с окнами на речку, где стояли кровать, тумбочка, стул, ночное ведро с крышкой, клал в банку с водой вставную челюсть и выходил из комнаты только в том случае, если Нюрка не отзывалась на стук кулаком в стенку. Отпив свое, Володька плелся в баню, сбривал седую щетину и несколько дней ходил мрачнее тучи, выблевывая за сараем желчь, морщась и держась за живот. Июльский запой бывал короче январского: мешали расслабиться дачники и хозяйственные дела – надо было поливать огород, рыхлить и подкармливать цветы, зелень, морковку, собирать и засаливать в бельевых баках огурцы, закрывать и открывать пленку на грядках, растению ведь не скажешь: "Потерпи, братец, у меня запой" – захиреет растение, и не будет тебе калыма. Но то, как пил Володька теперь, не шло ни в какое сравнение с тем, как пили они с Нюркой раньше. Родная Володькина мать не пускала их на порог, боясь, что сын со своей женушкой утащат все, что под руку подвернется. И тащили – было дело. Скитались по домам отдыха и санаториям, где Вовка устраивался сантехником или кочегаром, а Нюрка – посудомойкой или рабочей на кухне. Спали на одной койке, просыпались в кустах и канавах – весь поселок знал об их развеселой жизни, пили одеколон и аптечные настойки, Нюрку здоровенный мужик – случайный собутыльник – тащил за косу в лес, приставив к шее нож, пьяный Володька лежал в это время под кустом, облепленный комарами.

Потом умерла мать – сухонькая старушка, торговавшая до последних дней зеленью и цветочками у станции. Двухэтажный дом о десяти комнатах. Шестнадцать тысяч на книжке. Немецкие столовые сервизы на чердаке, сукно, хромовые сапоги, тряпки, облигации. Вовка – единственный наследник. Разлюли малина!.. И тут Вешкины дали звону. Дом ходил ходуном, дачники разъехались, не вынеся ночных оргий поселкового масштаба. Чуткий на поживу и скорый на подъем люмпен тянулся к веселому дому аж с других веток железной дороги, шел пешком и ехал на попутных машинах. Хозяева наливали каждому, кто скорбел о кончине матери и поздравлял с получением наследства. Скорбящие и поздравляющие шли толпами, клялись в любви и вечной дружбе, оставались ночевать в доме, сараях и на огороде, надеясь дотянуть до обещанных сорока дней, и услужливо выполняли любые мелкие поручения. Нюрка в малиновом бархатном халате, найденном в сундуке, плясала на столе цыганочку, рвались гитарные струны, рыдала гармонь, сорокалетний Володька тискал начинающих проституток и сорил мелкими деньгами.

Однажды среди ночи загорелся сарай, прибежали соседи, из сарая выскочила пьяная Нюрка, на ходу надевая комбинацию, за ней – неизвестный мужик в пиджаке на голое тело; еще одного мужика, тоже незнакомого, нашли задыхающимся на полу. Нюрка оправдывалась тем, что вышла ночью в уборную и перепутала двери. Люмпен гоготал…

Вешкин выгнал всю гоп-компанию, запер дом, избил Нюрку, потом поимел ее, а под утро выставил за дверь, дав бутылку водки на опохмелку.