Конечно, в СССР уж слишком все были втянуты в производство, в торговле персонала явно нехватало. Через руки бедных девушек-продавщиц проходила огромная масса товаров. И они выбивались из сил, к вечеру чуть не падали, и людям неудобно. Это по мере возможности можно было бы менять — но ведь не устраивать то, что мы видим сегодня, когда полстраны сидит без дела по ларькам и на углах. Один календарики продает, у другой две пары носок. Скажут, это — издержки переходного периода. Нет, товарищи дорогие. На Западе — то же самое, только лавочки там хорошо обустроенные, теплые и уютные. А суть та же — бессмысленная трата человеческой силы и души. И, конечно, огромные издержки, которые ложатся на тех, кто производит полезные вещи.

Я жил в Сарагосе, среднем испанском городе, около полумиллиона жителей. В нем полсотни автосалонов — хорошие помещения, все освещено, куча клерков. Меня это удивляло, я все спрашивал: зачем такие траты? Ведь машины-то одни и те же, десятка два моделей. Собрать их в пару салонов, пусть люди посмотрят, оформят заказ — и все. Нет, надо занять массу людей, в каждой торговой фирме свои маленькие уловки, какие-то мелкие подарки, суета. Наверное, эта чушь, эта видимость выбора людям нравится. Но ведь оплачивается она страшным перерасходом средств и человеческих жизней. И тяжелым трудом тех, кто за сценой, кого здесь и не видно. Даже тех же испанских рабочих, что не могут оторваться от конвейера и должны мочиться прямо в комбинезон, в прокладки вроде толстого «тампакса». Они и живут в стороне, за рекой, в рабочих кварталах. Зато там и повеселей, больше смеха и меньше чопорности. Труд производительный тяжел, а все равно лучше, чем в лавке сидеть.

Жизнь «на рынке» пропитана конкуренцией. У нас мало кто понимает, что это такое и в какой ужасный коридор она загоняет человека. Многие даже думают, что конкуренция мобилизует, придает силы и страсти. Да — в ее «коридоре» она сортирует людей. Но не поднимает лучших, а опускает, затаптывает «слабых» — и слабых вовсе не обязательно в главном деле. Я в Испании иногда, завтракая, слушал по радио какого-то католического священника, на общие темы. Запомнилась одна его простая фраза: «Рыночная экономика сбрасывает с пути не тех, кто ленив или неумел в работе, а тех, кто неспособен топтать товарища». Вот, думаю, нашим бы коммунистам поучиться говорить такими словами.

Конкуренция разрушает кооперативный эффект труда. В отделе университета в Испании, где я работал, было несколько аспирантов и преподавателей, которые тоже готовили свои диссертации. Все хорошие друзья, часто собирались за столом. Я им всем помогал, чем мог. Одной девушке помог тему уточнить, очень неплохая работа могла получиться, я увлекся, и литературу искал, и доклад ее с ней обсуждал — как это у нас в лабораториях принято. На одной вечеринке ее не было, и вдруг за столом весь наш дружный коллектив предъявляет мне претензию: ты слишком много ей помогаешь! Я не понял: что ж тут плохого? Будет хорошая научная работа, всем радость. Нет, нельзя! Все после защиты диссертаций будут добиваться работы, посылать свои личные дела на конкурс, и у нее будет преимущество. Я им всем подставляю ножку. Честно скажу, я был потрясен. Ведь это были ее друзья и подруги. И потом, они же научные работники! Какая может быть наука, если не помогать друг другу?

Потому-то наука на Западе очень дорого обходится. Те американские советологи, которые изучали во время перестройки нашу науку, никак не могли поверить, что советские ученые обходились такими скромными средствами. Искали какие-то тайные источники денег, какие-то закрытые города. А дело просто. Доверие и взаимопомощь, душевная близость в лаборатории всем дает огромную прибавку и в уме, и в творчестве. Коллектив скромных и вроде бы невзрачных наших ученых оказывался мощной силой. То-то наших так переманивали. А теперь сломали у нас этот стержень, и никому наши замухрышки оказались не нужны. Собрали из них сливки, да и то удивляются: где же хваленая русская мысль? Она там у них приувяла. Она привыкла расцветать в любви, а не в конкуренции.

Мы, в массе своей, не понимали, в чем суть нашей советской жизни. Старики, может, понимали лучше нас, но они вымерли, а нам как следует объяснить не сумели. И мы очень много внимания уделяли дефектам и несуразностям (их достаточно при любом типе жизни), а не замечали главного. Главное нам казалось как бы явлением природы, которое не может исчезнуть по воле Ельцина. Нам не только бесплатный врач и учитель казались чем-то естественным, вроде воздуха и солнца. Мы звонили по телефону за две копейки и за пятачок ехали на метро через весь город. И считалось, что так и должно быть. Мы даже не замечали, что это — часть жизнеустройства, созданного тщательно нашими отцами. Что само по себе так не бывает, а если это жизнеустройство сломать, то этого и не будет.

Уже и зарплата наша, небольшая, но вполне сносная, казалась таким же неотъемлемым правом. Как это не дать мне зарплату! Я же должен питаться и кормить детей! Как это «мои проблемы»? Это наше удивление, от которого мы никак не можем опомниться, по инерции идет от нашей жизни в стране как семье. Эта привычка нам сослужила плохую службу, да и сейчас еще не дает взглянуть правде в глаза. Оторопели и никак не соберемся с мыслями.

Когда Кириенко говорил, что новый курс реформ в том, чтобы «жить по средствам», в этом был и большой скрытый обман, которым мы в массе нашей соблазнились и не хотим его видеть. И это уже — дело не Кириенко или Чубайса, но дело нашего собственного ума и совести. А раз соблазнились, то говорить об этом непросто, а слушать неприятно. Но уже надо сказать.

Упрекая нас в том, что мы привыкли жить не по средствам, Кириенко отводит внимание от главного: вся реформа Горбачева-Ельцина только потому и стала возможной, что всех нас, весь наш народ, долго соблазняли — и наконец соблазнили — жить не по средствам. И жить не по средствам в главном, в самом существенном. Это вопрос не экономики, а культуры, духа. Нас соблазнили отказаться от одного из главных устоев русской жизни — непритязательности и нестяжательства. Эти вещи связаны.

Из сути общества как семьи вытекал и принцип хозяйства — думать обо всей семье и жить по средствам. На этом строилась вся наша цивилизация. Помню, после войны у нас в доме была старая бутылка с хорошей пробкой — для масла. Кончалось масло, я шел в магазин, и мне из бочки черпаком наливали. Я ощущал рукой форму, фактуру стекла, вес. Это была одна из простых вещей, которые полвека «держали» семью.

В какой-то момент началась модернизация нашей жизни. Сначала исчезли бочки с маслом, потом и поставленные было автоматы для розлива (помните: бросил полтинник — получай в свою бутылку). Исчезли и старые бутылки. Появилась удобная упаковка из пластика. Пустую — в мусор. Мы стали переходить к «цивилизации упаковки» — а значит, к разрушению России как семьи. Оплатить упаковку можно было только через обеднение части народа.

Пластиковая бутылка для масла — мелочь, для примера. В целом на Западе совокупные затраты на упаковку потребительских товаров примерно равны стоимости этих товаров. Россия как семья могла жить только скромно — иногда есть сласти, но из простого бумажного пакета. Решив тратиться на упаковку, мы должны были так сократить количество самих сластей, что их могло хватить лишь меньшинству. А чтобы это узаконить и отодвинуть большинство, надо было уничтожить советский строй. Впрочем, большинству дали рекламу сластей по телевизору — людям и незачем теперь жевать их, они, глядя в экран, представляют себе их вкус даже более прекрасным, чем он есть на самом деле.

В этом суть того поворота, на который согласился русский народ. Согласился по незнанию, по лени, под влиянием обмана — неважно. Важно не то, почему согласился, а то, что не видно никакой воли к тому, чтобы осознать тот выбор, во весь голос заявить о нем — признать его или отвергнуть.