– Еще есть предложения?

– Сотни!

– А Курилы ты, профессор, случайно, японцам отдать не хочешь? – подозрительно спросил Басманов.

– Можно отдать, – великодушно сказал Кузин, – непринципиальный вопрос. Задача не первой срочности. Посмотрим по ситуации.

– Вот как?

– Полагаю, есть дела поважнее.

– Борис Кириллович, безусловно, прав, – заметил Луговой, – гораздо существеннее вопрос, принимать ли участие в разработках иракской нефти – когда там явственно просматривается грядущая американская гегемония. Или, скажем, – тянуть трубопровод в Китай или нет? Газовую трубу в Европу вести через Литву или Украину?

– Что такое? – Кузин сбился с мысли.

– В целом вы совершенно правы, Борис Кириллович. Трудно спорить с вашей программой. Кардинальный путь развития вы наметили, а детали можно потом уточнить.

– То есть программа вас устраивает?

– В целом – да. Сейчас на повестке дня тактика. Вы готовы?

– Не могу ответить, – осторожно сказал Кузин, – нужно подумать.

– А что же думать? – искренне изумился Луговой. – Россия-то, матушка, ждет. Кто ж ее в Европу-то снарядит, как не вы?

– Ну одному мне, пожалуй, не по силам, – сказал осторожный Кузин.

– Дурак ты, Борис Кириллович, безответственный дурак. Сам же говоришь: время уходит. Поезд уедет, торопись! Не хочешь, так история другого лидера найдет, а ты так с идеями своими и просидишь на перроне. Верно говорю, Димочка?

– Борис Кириллович еще подумает, – сказал Луговой.

– Пусть думает. А поезд истории пока другого машиниста поищет. Верно, Димочка?

Вышеописанного диалога Сергей Ильич Татарников не слышал и, соответственно, пересказать не мог. Он поэтому продолжал рассказывать о преступных авантюрах новых богачей, о покупках футбольных команд, а Рихтер, слушая его, таращил глаза и моргал.

– Два болтуна, – сказала Татьяна Ивановна, – два пустомели. Один гвоздь вдвоем вбить не могут, а туда же, миллионы считают. Ты, поди вон, три рубля заработай. Здоров только в чужой карман заглядывать. Люди делом занимаются, а вы языки трепете. Про футбол Сергей верно говорит. Какие ребята хорошие. За мной в юности ухаживал Костя Попов, играл за «Трудовые резервы».

– Что ж ты за него не вышла, была бы сейчас миллионершей, – горько сказал Соломон Рихтер, поверив, что Костя Попов получал бы в «Трудовых резервах» миллионы.

– Я на футбол ходила и надела белую блузку, а мне Костя сказал, что я похожа на Любовь Орлову.

– А зачем же тогда они занимаются искусством, если искусство – не главное? – спросила Лиза.

– Он с одиннадцати метров бил, а не попал.

– Затем, что в истории, в реальной, земной истории, всякая деталь находит свое место. Поглядите на искусство и поймете, что будет с политикой. Поглядите на Фидия, поймете Перикла. Помните историю с Парфеноном? – и Татарников повернулся к Павлу.

– Почему за Костю не вышла? Так ведь за всех сразу не выйдешь. Что я – прошмандовка какая?

Павел не нашелся, что сказать. Он помнил, что Фидия обвиняли в воровстве, но связать это с правлением Перикла, кажется, вполне успешным правлением, у него не получилось. К тому же совсем некстати приходили вовсе иные мысли. Он глядел на Лизу и думал, как же неестественно она держится. Зачем она старается показаться умнее, чем есть, думал он. А вышла бы за футболиста, так сейчас бы голы и подачи обсуждала, и так же увлеченно.

– Мне Костя шарфик бязевый подарил – так я не взяла. Как же от чужого мужчины подарки брать? Не годится это, от людей стыдно.

– Нефть для них важнее искусства, а власть важнее нефти.

– А вот ты мне шарфик и не подарил. А я так хотела, так хотела.

– Идея русского либерализма нуждается в более внятном артикулировании, – заметил во вчерашней беседе Кузин.

– Преодолеть косность сознания, – так говорила вчера Роза Кранц, качая красной ногой, – научить людей видеть, научить понимать!

– Каждый из нас делает свое дело, – говорил Басманов значительно, – Борис Кириллович артикулирует идеи, а мы, тугодумы, трубу тянем.

– Отрадно, что наши цели совпадают, – поддержал Клауке, который хотел купить дачу на Майорке, но бороться за демократию тоже хотел.

– Костя пить стал. Так жену и не нашел, наверно, поэтому. А может, наследственное.

– Второй авангард самим фактом существования подтверждает: вектор развития, указаный первым авангардом, выбран верно!

– Позвольте, а куда вектор показывает?

– Какая грязная авантюра, – подал голос Рихтер, – какая банальная демагогия! Вы предатели! Все предатели!

Он встал с кресла и сделал несколько неверных шагов по комнате, грозя Татарникову пальцем.

– Интеллигенция, – сказал Соломон Моисеевич, – несет в себе проект свободного развития общества, высокого досуга. Все, что вы говорите здесь, – вздор. Этот день забудется, сотрется в памяти. Вы можете сколько угодно предавать меня! Да! Как предала меня Елена Михайловна! Пусть!

– Что ж ты все время о себе да о себе, – оборвала Рихтера Татьяна Ивановна, – пуп земли нашелся. Не твоя она жена, чтобы тебя предавать. Совсем обалдел.

– Я считал ее членом своей семьи, надеялся на нее.

– Что ж ей теперь делать? – Татьяна Ивановна не любила невестку, но эгоизм мужа не любила еще больше. – Прикажешь выносить за тобой горшки? А ты, старый скандалист, что дашь ей взамен? Микеланджело своего с Марксом?

– Да, – ответил Рихтер.

– Хватит ерунду молоть. Иди на кухню, творожок покушай и спать ложись.

– Ничего мне не надо. Я хочу остаться один. Один, слышишь! Никто не заботится, не понимает, не слышит. Будет лучше, если уйду из дома, как Толстой.

– Иди, кто тебя держит?

– Уйду. Уйду.

– Помилуйте, Соломон, куда же вы уйдете?

– Какая разница. Вам не понять, Сергей, что такое – жить в пустоте. У вас дочка и любящая жена, домашние ценят вас. Насколько я понимаю, кавказский родственник, Тофик Мухаммедович, поддерживает вас. Вам можно позавидовать. А я так одинок.

Соломон Моисеевич стоял посреди комнаты, задрав подбородок вверх, и смотрел в потолок. Домочадцы собрались вокруг него и уговаривали поужинать и лечь спать. Соломон Моисеевич не отвечал на уговоры, скорбная линия рта и полуприкрытые веки показывали, что ему тяжело.

И, как это теперь часто происходило с ним, Павел испытал обиду за деда. Он видел его чужими глазами, вздорного, капризного, жалкого, и понимал, что именно таким останется дед в памяти этих людей. Облик деда был стыдным, и Павлу обидно было, что любой незначительный человек смотрится мужественнее, чем его дед, и что никто не может увидеть подлинной силы Соломона Рихтера. Любой сегодня был значительнее его, любой имел основания над ним смеяться. И Лиза, которая безропотно переносила барские замашки, и Татарников, снисходительно относившийся к слабостям старика, смотрели на него с состраданием, и это унижало. Павел понимал, что никто и никогда не сможет поверить в величие Соломона Рихтера – так жалок его облик. И мать Павла, привыкшая подтрунивать над Соломоном Моисеевичем, никогда не позволяла ни себе, ни другим поверить в то, что это величие есть. Павел глядел на трясущиеся руки Соломона Моисеевича, на его слезящиеся глаза, слушал сбивчивую, мелодраматическую речь, и ему было обидно. За смешными словами, за дряблыми чертами бессильно хрипело величие, беззащитное величие, которого больше не было нигде, и никогда больше не будет такого. Но никто не хотел про это величие знать, никто не верил в то, что такое бывает, и никто уже никогда не узнает, что величие было. А может быть, и не было ничего?

– Скажи, дедушка, – спросил Павел, – а проект истории существует отдельно от нее, как замысел от картины? Он просто спит в истории, да? Придет пора – и он проснется? Но ведь замысла без картины – нет.

– Мне пора спать, – сказал Соломон Моисеевич слабым голосом. – Пашенька, попроси у бабушки раствор ромашки, у меня плохо работает желудок. И спроси, может быть, мне надо поесть чернослива? Ты должен запомнить, – но что именно, Рихтер не сказал.