И среди всего этого — Кэт, с нездоровым ребенком за руку, с двумя пакетами продуктов, самодельной бомбой и книжкой «Листьев травы». Люди бессознательно расступались, оставляя вокруг нее немножко больше незанятого пространства, как это обычно делают истинные ньюйоркцы, почувствовав в человеке что-то неладное. Чернокожая женщина с больным белым мальчиком. Сбрендила. Или так несчастна и так бесприютна, что все равно что сбрендила. С такой вот точки начиналась ее новая, необыкновенная жизнь.

Каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

Объявили их поезд, они поспешили сесть. Кэт усадила ребенка у окна. Когда поезд тронулся, он прижался к стеклу своим лунообразным лицом.

— Ну вот, поехали, — сказал он.

— Да, поехали.

В ней мешались ликование и паника. Она вполне реалистически представляла себе, что ждет их дальше — полностью затеряться будет трудно, а после оплаты такси и билетов у нее оставалось всего восемьсот семьдесят с чем-то долларов. По всей видимости, она просто оттягивала неизбежное, а когда их наконец поймают, ей придется нелегко. Пит вступится за нее. Это поможет делу. Адвокат станет напирать на то, что она когда-то потеряла собственного ребенка и не выдержала стресса, связанного с ее работой. Может, к ней отнесутся снисходительно. А может, и нет.

А может — была такая слабая надежда, — им с ребенком удастся где-нибудь укрыться насовсем. Такое случается. Люди исчезают бесследно. Была слабая надежда, что все-таки выйдет устроиться официанткой или барменшей где-нибудь в Сарасоте, Галвестоне или Санта-Розе. Они будут держаться подальше от больших городов. Быть может, она сумеет снять для них двоих небольшую квартирку неподалеку от побережья, найти работу попроще, покупать мальчику детские книжки, завести для него собаку. А возможно, им придется постоянно переезжать. Ведь люди станут проявлять любопытство. Им интересно будет знать, почему ребенок не ходит в школу, а ее объяснений, что у мальчика отклонения в развитии и она обучает его дома, хватит ненадолго. Если же они не станут нигде задерживаться, все время пребывая в движении, кто знает, может, получится окончательно избавиться от прошлого, превратиться в обычных женщину и ребенка, которые пытаются выжить в этом большом и неуютном мире.

Поезд вынырнул из тоннеля и понесся по болотам Нью-Джерси. Ребенок с восторгом смотрел в окно, за которым не было ничего особенного — только заросли рогоза да грязные заводи зеленовато-бурой воды.

— Интересно? — спросила Кэт.

— Угу.

— Знаешь, что нам надо сделать? Надо дать тебе имя.

— Может, Смоки. Оно мне нравится.

— Смоки не очень подходит мальчику.

— Тогда Люк?

— Нет, лучше не Люк.

— Я знаю, так звали твоего другого мальчика. Но ведь меня тоже можно так назвать.

— Не думаю. Тебе, по-моему, нужно свое собственное, а не чье-то имя.

— Мне нравится Люк.

Он снова восхищенно уставился в окно. Хотя заросли рогоза и перемежались кое-где безжизненной асфальтовой тундрой, плотно уставленной автофургонами, а местами среди них высились и вышки электропередач и дымовые трубы, Кэт не могла не признать, что в заоконном пейзаже есть что-то… пусть не красота, а первозданность. Даже здесь, вблизи от города, уцелели островки земли, которые выглядели, кажется, точно так же, как и во времена, когда еще ни одно дерево не было здесь повалено на постройку первого фермерского дома. Яркое утро обещало жаркий, безоблачный день. Низкое солнце золотило болота, мерцало в лужах черноватой воды.

Они ехали. Ехали в неизвестность; никто не взялся бы сказать, что их там ждало. Стояло утро, оно было везде — и в Дейтоне, и в Денвере, и в Сиэтле. Утро было на морских берегах и в лесах, где ночные хищники уже возвратились в свои берлоги, а робкие дневные звери, которым предстояло быть съеденными, вышли на поиски пищи. Утро играло на оцинкованных крышах фабрик и на горных пиках, царило над полями и парковками, в съемных комнатенках, где неимущие матери выбивались из сил ради того, чтобы их дети были живы и здоровы, где они в меру скудных средств надеялись дать детям счастье, хотя бы на какое-то время.

За окном ослепительно-белая чайка резко прянула вниз и несколько мгновений держалась вровень с поездом. Кэт успела рассмотреть ее черные глаза-бусинки и яркое оранжевое пятно у нее под клювом.

Кэт заглянула в сумочку — все в порядке, бомба на месте. Экран сотового мигал. Значит, кто-то оставил для нее сообщение. Она выключила телефон.

Мальчик оторвался от окна. Лицо у него горело от возбуждения.

— Знаете что? — спросил он.

— Что?

— И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.

— Правильно.

Он снова принялся смотреть в окно, жадно вглядываться в несущиеся мимо просторы Нью-Джерси. Он был безвреден. Он был безоружен. Он был всего лишь маленьким мальчиком, впервые в жизни узнавшим, что такое счастье. Ей совсем нетрудно было бы схватить его и доставить куда следует. Именно так ее обучали поступать.

Кэт коснулась его хрупкого плеча. Не отрывая взгляда от пейзажа, он потянулся и погладил ее по руке. Вроде бы обыкновенный, ничего не значащий жест — но как это было не похоже на него. Это был первый на ее памяти порыв, в котором звучала не робость, а бездумное доверие ребенка, почувствовавшего, что его любят. Он начал открываться ей, испытывать к ней доверие. Он был невероятным созданием, с бесповоротно изуродованными душой и телом, но в то же самое время и маленьким мальчиком, который хотел посмотреть на раковины, который хотел иметь собаку, И он разрешал ей себя спасти.

Мальчик посмотрел на нее и улыбнулся. Она никогда еще не видела, чтобы он улыбался. Улыбка у него была кривая, как у хеллоуинской тыквы.

Он сказал:

— Теперь вы тоже в семье.

Его улыбка была улыбкой безумца. Она была ликующей, исполненной такой беззастенчивой, такой неистовой безоглядности, которая даже напоминала радость.

Кэт вдруг стало ясно: он убийца, таково его подлинное лицо.

Внезапно она все поняла. Она попалась на его уловку.

Мы хотим, чтобы все знали: никто не может чувствовать себя в безопасности. Ни богатый, ни бедный.

Помимо прочего, это означало: никто не может чувствовать себя в безопасности, даже матери. Даже те, кто готов всем пожертвовать во имя любви. Они с мальчиком сломя голову неслись к тому дню, когда на столе у них будет стоять молоко, а собака вынюхивать крошки на полу, когда ее приемный сын, ее второй Люк, спасенный ею мальчик, решит, что полюбил ее достаточно для того, чтобы убить.

Она, конечно, могла отделаться от ребенка. Могла позвонить Питу, могла вытолкать его из вагона, когда поезд остановится в Ньюарке. После этого ей, понятно, не избежать неприятностей, но они не идут ни в какое сравнение с тем, что ожидает его. Он сгинет в недрах исправительной системы, никто никогда больше ничего о нем не услышит.

Он когда угодно мог прикончить ее. Она в любой момент могла от него избавиться.

Но пока, подумала она, можно оставаться вместе. Ничто не мешает отложить окончательное решение на несколько часов, а может быть, несколько месяцев или даже лет. У нее еще остается возможность побыть его матерью — пусть и ценой жизни. И кто, в конце концов, сказал, что он непременно станет дожидаться, пока Кэт уснет, чтобы зарезать ее кухонным ножом или удушить подушкой? Отчего бы ему не сделать свое дело постепенно, как его делают все дети от начала времен? Ведь в каком-то смысле он ее уже убил, разве не так? Он положил конец ее жизни и перенес ее в это новое безумное измерение, в котором они несутся в поезде навстречу безбрежному смятению мира, его одновременным и нескончаемым гибели и возрождению, твердым, как камешки, надеждам, навстречу его хозяевам и труженикам, недолговечным святыням, никогда и не рассчитанным на долговечность.

Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

С лица ребенка все не сходила зловещая улыбка.

Кэт улыбнулась ему в ответ.