Уолт не смотрел на него, не смотрела и скорбящая святая. Им и без того было на что смотреть. Лукас видел, как, должно быть, и они, толпу и пылающее здание, одно громадное гипнотизирующее целое, к которому принадлежал и мальчик, размахивающий культей.

Мертвые наполняли Лукасу рот и легкие. Кэтрин плакала в его объятьях. Он чувствовал, что на него смотрит, как смотрело ночью в парке, нечто, знающее его помимо имени и облика, помимо устройства из плоти и костей, которое спало в палате, которое хотело заполучить лошадку на колесиках. Он устал, внезапно и бесповоротно устал. Понял, что сейчас подкосятся ноги. Понял, что сейчас упадет, как упала та женщина. Он исчезнет, и от него останется только одежда, овеваемая дымом и тревожимая ветром.

Он старался не поддаваться. Он сказал:

— Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

Толпа вскрикнула, как будто была единым телом. Наверху другая женщина стояла в окне. Ее платье уже занялось. Она стояла, как пламя, принявшее облик женщины. Лукас смотрел на нее, как и все остальные. Ее платье теперь было все охвачено пламенем, но голова по-прежнему оставалась головой женщины. Это могла бы быть Эмили, или Кейт, или темноволосая девушка, которая спросила: «А я не подойду?»

Женщина смотрела вниз. Она смотрела на Лукаса.

Он знал это, хотя глаз ее из такого далека не было видно. Он понял: размахивая рукой, он вызвал не Уолта, не святую Бригитту, а эту огненную женщину, новоявленного члена братства мертвых. Он хотел быть увиденным, и его увидели.

Он сам пристально посмотрел на нее. Ничего другого ему не оставалось. Сердце рвалось у него из груди, полыхая своим собственным огнем. Оно пылало, как Эмили или не Эмили, как Кейт или темноволосая девушка, пылавшая в окне. Женщина сказала (хотя говорила она не словами): «Мы теперь другие. Мы были усталыми и обманутыми, мы жили в крохотных комнатушках, тайком ели сладости, но теперь мы лучезарны и блистательны. Мы уже не отдельные кто-то. Мы — часть чего-то более громадного и изумительного, чем то, что могут вообразить живые».

Она сказала: «Бог — это священная машина, которая любит нас так неистово, так совершенно, что пожирает нас, всех нас. Для того мы и являемся на свет — чтобы быть любимыми и пожранными».

Лукас слышал, как говорит женщина и как у его уха бьется сердце Кэтрин. Он понял: они с Саймоном сделали свое дело. Они перехитрили машинного бога. Они продлили жизнь Кэтрин, даровали ей будущее. Он видел, как она щекочет младенца листиком травы. Видел ее и ребенка гражданами мира живых. А сам он предназначен для другого — изначально был для этого другого предназначен.

Огненная женщина расправила крылья и полетела.

Кэтрин вскрикнула. В один голос с ней вскрикнула и толпа. Огненная женщина просвистела к земле, за ней развивались ленты пламени. Лукас теснее прижался к сердцу Кэтрин. Его сердце, соединившись с ее сердцем, становилось все больше и больше. Теперь ему стало понятно, что он — один из мертвых и всегда им был. Его сердце рвалось наружу, как мякоть персика прорывает кожицу. Он невольно пошатнулся. Булыжники мостовой стали ближе. Кэтрин подхватила его, удержав у колена. Полулежа у Кэтрин на руках, он посмотрел вверх. Он увидел, как женщина прочертила небо. Над ней, над городской мглой, мерцала сложенная из звезд лошадка. Он увидел лицо Кэтрин, страдальческое и вдохновенное. Она произнесла его имя. Он знал, что его сердце остановилось. Ему хотелось сказать: «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей». Он силился сказать, но ничего не сказал. В небе большая звездная лошадь повернула свою огромную голову. Наступила несказанная красота.

Она его пропустила. Никто ее за это не винил, но пропускать все же не следовало. В конце концов считалось, что она — одна из тех редких кудесников, что умеют расслышать отзвук действительного намерения, прозвучавший далеким ударом молотка по шляпке гвоздя, — как бы цветисто ни выражался звонящий, какой бы маловероятной ни представлялась угроза. Но она его пропустила. Когда ее соединили, она подумала: ребенок, белый, от почти тринадцати до пятнадцати с небольшим, обыкновенный компьютерный маньяк, дни и ночи проводящий в пахучей мальчишеской комнате, которую ничто на свете не заставит его прибрать, в окружении пластиковых стаканов из-под «биг-галп»[6] и дистанционных пультов; бледный, похожий на хорька задохлик с деревянными интонациями и жестами, неряшливый даже в тех редких случаях, когда примет душ, у которого есть один или два приятеля, в точности таких же, как он сам, — с ними-то он и общается, да еще с домашними, поскольку этого не избежать, и с кучкой сетевых знакомцев, с которыми он обменивается словами на особом языке — языке их общей страсти, заставляющей их пропадать в полутемной комнате пригородного дома, наедине с неверным светом монитора, среди запаха ног, пропотевших шерстяных фуфаек и давней спермы.

С такими детьми, в самых разнообразных воплощениях, Отдел профилактики преступлений сталкивался часто. Это была особая порода — унылые прыщавые десперадо, которые, сходя с ума от гормонов и одиночества, сидели с членом в одной немытой руке и сотовым телефоном в другом. Этот звонок ничем не отличатся от других таких же, ничто в нем не предвещало опасности. Или это ей теперь так казалось. Она помнила разговор в лучшем случае наполовину. Никаких указаний на цель нападения или на оружие, лишь подростковый голос, обещавший убить человека, из-за того, что люди… — что такого с людьми, скажи мне? — засерают мир, разрушают его — ты имеешь в виду кого-то конкретно, определенного человека, которого хочешь убить? — не важно, какая разница, все мы одинаковые — как же так, все ведь разные — я имею в виду, не важно для мира, для мироздания в целом — кто тебя обидел, по-моему, ты на кого-то обиделся, верно? — нет, вы не поняли, ни на кого я не обижен, просто собираюсь кого-нибудь взорвать и подумал, что хорошо будет об этом сообщить.

Связь прервалась.

Кэт не придала звонку значения и не стала о нем докладывать. Три дня спустя, когда пришло это сообщение, что-то щелкнуло у нее в голове. Взрыв на углу Бродвея и Кортленд, совсем рядом с Нулевым уровнем,[7] по крайней мере один погибший, возможно, и больше. За эти три дня через нее прошло несколько десятков звонков. Она беседовала с мужчиной, который сказал, что выдает себя за голубого и ходит в бары для голубых, чтобы там подсыпать яд в напитки, и тем самым помогает избавить планету от людей, понапрасну сосущих сок из Древа жизни. Она беседовала с пожилым латиноамериканцем, который обещал порубить мачете сотрудников публичной библиотеки, центрального ее отделения, если они не выследят того, кто пишет про него гадости в книгах.

Она снова начала записывать. Она пыталась бросить эту привычку, но после разговора с потенциальным убийцей библиотекарей перед ней уже лежал исписанный желтый стикер:

Вред от книг

Убивать безвинных

Новая метла?

Это был не бред. Это были ее заметки. Психологи во время разговора с пациентом записывают свои мысли. У нее, правда, они выходили более бессвязными. Она скомкала стикер и выбросила его в корзину. В нынешней ситуации не хватало только, чтобы кто-нибудь прочел эти слова, написанные ее почерком. Кроме того, ей совсем не нравилось, что пишет она, не вполне отдавая себе в этом отчет.

Что, если попросить Саймона увезти ее куда-нибудь на несколько дней? Может, пляж, завтраки в номере и Саймон, который весь и целиком будет ее, помогут снять напряжение. Его «Блэкберри»[8] она бы выкинула в прибой. Утопила бы в пинаколаде.

При известии о взрыве что-то щелкнуло у нее в голове, но о том разговоре она не вспомнила. Некоторые подробности происшествия стали известны через час с небольшим. Погибших оказалось двое, а не один, и, пока не поступило новых данных, считалось, что у того из них, кого разорвало без следа, была с собой взрывчатка. Второго удалось идентифицировать как Дика Харта, застройщика, участвовавшего в восстановлении Всемирного торгового центра, — средний палец левой руки с обручальным кольцом обнаружили на пешеходном светофоре.