Навык в ходьбе вслепую сделал из него мастера. Прошло три-четыре недели, и он стал находить нужное в кратчайший срок, без обмана и ухищрений, с действительно закрытыми глазами, никакая повязка не ослепила бы его в большей мере. Этот инстинкт он сохранил даже на стремянке. Он хватал ее с обеих сторон длинными цепкими пальцами и вслепую взбирался по ступенькам. Наверху и при спуске он тоже играючи сохранял равновесие. Трудности, которых он в зрячие времена никогда полностью не преодолевал, потому что они были безразличны ему, он теперь походя устранил. Так, например, в состоянии слепоты он научился пользоваться своими ногами. Прежде они мешали ему при каждом движении, для своей длины они были слишком тонки. Теперь они ступали твердо и расчетливо. Они словно бы пополнели, нарастили мышцы и жир, он полагался на них, они были опорой ему. Они видели вместо него, слепого, а он зато помогал им, когда-то неповоротливым, новыми, лучшими ногами.

От некоторых своих привычек он отказывался, пока не был вполне уверен в оружии, которое выковал себе из своих глаз. Отправляясь на утреннюю прогулку, он уже не брал с собой портфеля с книгами. Как легко мог его взгляд, когда он, Кин, целый час нерешительно стоял перед полками, упасть на злосчастную троицу, — так называл он это мебельное трио, которое лишь постепенно, к сожалению, уходило из его сознания. Позднее он осмелел от своих успехов. Дерзко и вслепую он стал наполнять портфель. Если его содержимое вдруг переставало нравиться Кину, он опустошал его и подбирал книги заново, словно все осталось как было — он, библиотека, будущее и точное, практичное распределение часов.

Его комната была во всяком случае в его власти. Наука процветала. Ученые статьи росли как грибы из его письменного стола. Раньше он, правда, издевался над слепыми и презирал их за то, что они радуются жизни, несмотря на этот недостаток. Но как только он сменил свое предубеждение на некое преимущество, соответствующая философия нашлась сама собой.

Слепота — оружие против времени и пространства; наше существование — сплошная, чудовищная слепота, за исключением того немногого, что мы узнаем с помощью наших мелочных чувств — мелочных и по их сути, и по радиусу их действия. Господствующий принцип вселенной — слепота. Она делает возможным сосуществование вещей, которые были бы невозможны, если бы они видели друг друга. Она позволяет обрывать время там, где ты не справляешься с ним. Что такое, например, спора, как не частица жизни, окутанная временно слепотой? Уйти от времени, представляющего собой некий континуум, есть только один способ. Время от времени не видя его, ты разламываешь его на части, по которым его и знаешь.

Кин не изобретает слепоту, он только пускает ее в дело, естественную возможность, благодаря которой живут зрячие. Разве люди не пользуются сегодня всеми видами энергии, которыми им удается завладеть? На какие возможности люди не накладывали ручищу? Остолопы орудуют электричеством и сложными атомами. Структуры, невидимые из-за слепоты, которой поражены все, как один, наполняют комнаты, пальцы и книги Кина. Эта напечатанная страница, предельно ясная и расчлененная, есть в действительности адское скопище беснующихся электронов. Если бы он всегда это сознавал, буквы плясали бы перед его глазами. Как слабые булавочные уколы, ощущали бы пальцы давление этого злосчастного движения. За день он одолевал бы какую-нибудь строчку, не больше. Это его право — перенести слепоту, защищающую его от подобных эксцессов чувств, на все помехи в его жизни. Мебели не существует для него так же, как не существует полчищ атомов внутри и вокруг него. "Esse percipi", быть — значит ощущать, чего я не ощущаю, того не существует. Горе слабым созданиям, которые распускаются и видят что попало!

Из чего с непререкаемой логикой следовало, что Кин отнюдь не обманывал себя самого.

Уверенность Терезы тоже росла с каждой неделей. Из трех ее комнат мебель была только в одной, в столовой. Две другие были, к сожалению, еще пусты. Именно в них она и пребывала, чтобы не изнашивать мебели в столовой. Обычно она стояла за дверью, которая вела к его письменному столу, и подслушивала. Часами и по полдня торчала она там, головой к щели, через которую ничего не было видно, выставив в его сторону локти, без стула, без опоры, рассчитывая лишь на свои силы и на юбку, и ждала — она точно знала чего. Она никогда не уставала. Она застигала его, когда он вдруг начинал говорить, хотя был один. Жена была слишком плоха для него, вот он и говорил с воздухом, поделом. Перед обедом и ужином она удалялась в кухню.

За работой, в такой дали от Терезы, он чувствовал себя хорошо и был всем доволен. А она почти все время находилась на расстоянии ровно двух шагов от него.

Иногда, правда, у него возникала мысль, что она затаила какие-то слова против него. Но она все молчала и молчала. Он решил раз в месяц проверять сохранность книг в ее комнатах. От кражи книг никто не был защищен.

Однажды в десять, ей как раз так хорошо подслушивалось, он в инспекционном раже распахнул дверь. Она отпрянула; она чуть не упала.

— Что за манеры? — закричала она, обнаглев от ужаса. — Надо стучать, прежде чем входить. Можно подумать, что я подслушиваю, находясь в своих комнатах. Зачем мне подслушивать? Мужчина позволяет себе все, потому что он женат. Фу! только и можно сказать, какая невоспитанность, фу!

Что, он должен стучать, чтобы пройти к своим книгам? Бессовестно! Смешно! Нелепо! Она с ума сошла. Он влепит ей, пожалуй, пощечину. Может быть, она образумится.

Он представил себе следы своих пальцев на ее толстой, раскормленной, лоснящейся щеке. Было бы несправедливо предпочесть какую-то одну щеку. Надо бы огреть обеими руками сразу. Если чуть промахнешься, красные полосы на одной стороне будут выше, чем на другой. Это было бы некрасиво. Занятия китайским искусством воспитали в нем страстный вкус к симметрии.

Тереза заметила, что он проверяет ее щеки. Она забыла о стуке в дверь, отвернулась и приглашающе сказала:

— Не надо.

Он победил, таким образом, без пощечин. Его интерес к ее щекам погас. В полном удовлетворении он устремился к полкам. Она оставалась в ожидании. Почему он ничего не говорил? Осторожно косясь, она обнаружила перемену в его лице. Тогда уж лучше она пойдет сейчас в кухню. Свои загадки она обычно решает там.

Зачем только она сказала это? Теперь он опять не захочет. Она слишком добропорядочна. Другая сразу бросилась бы ему на шею. Ничего с ним не получается. Такой уж она человек. Будь она старше, она сразу замкнулась бы. Разве такого можно назвать мужчиной? Может быть, он совсем не мужчина? Есть жуткие мужчины, в которых нет ничего мужского. Штаны ничего не значат, они носят их просто так. Но они и не женщины. Это уже было. Кто знает, когда он снова захочет. У таких людей это длится по нескольку лет. Она не стара, но уже и не девочка. Это она сама знает, не надо говорить ей это. Она выглядит на тридцать, но уже не на двадцать. На улице все мужчины оглядываются на нее. Что сказал ей продавец в мебельном магазине: "Да, лет в тридцать господа норовят сочетаться браком, дамы ли, мужчины ли". Вообще-то она всегда думала, что на сорок, — разве это стыдно в пятьдесят шесть? Но уж если он сам это говорит, такой молодой человек, то ему виднее. "Ну, доложу я вам, чего вы только не знаете!" — ответила она. Интересный человек. Даже замужество он сразу определил по ее виду, не только возраст. А она должна жить с таким стариком. Люди, пожалуй, подумают, что он не любит ее.

"Любить" и «любовь» во всех формах были словами, которые Тереза знала по объявлениям. В молодости она привыкла к более метким словам. Позднее, когда она у своих хозяев усвоила среди прочих грамматических корней и этот, он оставался для нее восхитительным иностранным словом. Сама она таких священных заклятий никогда не произносила. Но она пользовалась любым случаем: везде, где она видела слово «любовь», она останавливалась и основательно изучала все вокруг него. Порою любовные предложения оставляли в тени блестящие предложения места. Она читала "большое жалованье" и протягивала руку; ладонь ее радостно изгибалась под тяжестью ожидаемых денег. Тут взгляд ее скользил по соседним столбцам и натыкался на слово «любовь»; здесь он отдыхал, здесь застревал на несколько вольготных минут. Она не забывала за этим о своих планах, денег на ладони она отнюдь не отдавала назад. Она только закрывала их на несколько коротких, трепетных мгновений любовью.