Клоди вдруг пристально посмотрела на бледное узенькое лицо Сими:

— Сими, а ты вообще-то писала Ги обо мне?

— Конечно, — кивнула Сими (только утром опустила она свое письмо).

— И что же Ги ответил тебе?

— Ответил, что очень рад, — храбро солгала маленькая черноволосая женщина.

Когда рано утром я бегу выпить чашку кофе в бистро Люссо на углу площади Данюб, Тереза, моя прислуга, как всегда, догоняет меня, крича:

— Мсье, мсье, дайте я вам хоть немного почищу пиджак, если вы не хотите надеть другой, поприличнее!

Я отмахиваюсь с досадой:

— Ни к чему, ни к чему, Тереза! Меня и так здесь каждая собака знает. Никого я этим пиджаком не удивлю.

И Тереза останавливается на пороге моего дома, смотрит мне вслед и тоже машет рукой:

— Ну как хотите. Правда, я забываю, что вы здесь — старый старожил.

Старый Старожил! Хотя, строго говоря, это тавтология, но лучше не придумаешь. Очень правильная, очень подходящая кличка для меня. Я родился здесь, в этом вот двухэтажном кирпичном домишке, который мой отец, маляр, пышно называл виллой. В пору моего рождения домишко считался одним из самых солидных и приличных здешних домов, выстроенных рабочими, ушедшими на покой. Правда, моя мать, протестантка, ни за что не позволила бы отцу какую-нибудь этакую легкомысленную фантазию на доме: лепнину там, или фриз, или новомодную решетку у двери — ни-ни-ни!

— Дом сделан для того, чтобы в нем жить, — строго говорила она.

Она была суровая и запасливая хозяйка, моя мать. До сих пор в подвале дома хранятся запасы сахара и спичек, которые она сохраняла «на всякий случай» с начала войны 1939 года. Когда я захожу в подвал, чтоб кинуть на полки ненужные журналы и книжки или надоевшую магнитофонную ленту, я натыкаюсь на пожелтевшие коробки, где лежит этот сахар. Он уже коричневый от времени и очень хрупкий, почти бесплотный, как все старые вещи. Зачем я его храню? Почему не выброшу? Право, не знаю. Не доходят руки. Некогда этим заняться. Не хватает духу копаться во всем этом старье…

Но я начал с отцовского пиджака, заляпанного краской разных цветов, слишком просторного для меня, хотя и я не тощ. Мне нравится донашивать отцовские одежки. А что касается до Люссо, его завсегдатаев и других соседей, то…

— Доброе утро, мсье, — почтительно приветствует меня молодой Клоссон, владелец автозаправочной станции на углу площади. Я знал еще его отца, а мой отец застал на этом месте еще каретную мастерскую старика Клоссона. Сын Клоссона иногда заходит ко мне попросить что-нибудь почитать. Он любит исторические книжки и политику.

— Здравствуй, Андре! — кричит из своего «ситроена» смуглый, как цыган, только что вернувшийся из Испании Никола Крийон. Мы с ним давние друзья и вместе были в Сопротивлении. Когда мы сходимся в редакции, нам есть что вспомнить.

— Доброе утро, дядя Андре! — А это красавчик Рири — лицеист, внук моих Жюльенов.

Анриетт и Патош Жюльен сейчас у себя, в Альпах. Там, в горах, находится детский дом, которым они руководят. Мы дружим так давно, что я и счет годам потерял. Впрочем, нет, вспомнил, со времен гражданской войны в Испании. Тогда Жюльены приютили у себя первых испанских детей-сирот, оказавшихся во Франции. Рири учится в Париже, но старики навещают его от времени до времени, и просили меня приглядывать за ним. Да разве приглядишь за таким парнем? Во-первых, он предводитель «стаи» наших местных пижонов. Во-вторых, когда в метро, или на почте, или в «Маноксе» забастовки, Рири уже вертится в самой гуще, разносит какие-то листовки, резолюции, с кем-то препирается, и вид у него, по крайней мере, главнокомандующего. В «стае» у него кличка «Вожак», это я знаю, даром что он читает по-латыни и шпарит наизусть «де белло Галлико». Мальчишки, мальчишки… Всё уже знают, покуривают, кто тайком, а кто явно, сидят по кафе…

— В лицей торопишься, Рири?

— Угу… — Он листает на ходу какой-то дрянной журнальчик.

— Загляни ко мне вечерком, Рири, поболтаем. А может, сходим во «Флор», на левый берег.

Рири оживляется. Сейчас я ему интересен.

— Во «Флор» — это здорово! Только… сегодня не смогу, дядя Андре.

— А что у тебя сегодня? Свидание? — Я подшучиваю.

— Ага. В самую точку попали, дядюшка. Роковое, решительное свидание! — И Рири убегает со своим лицейским портфельчиком, красивый, кудрявый и таинственный.

Ну что тут скажешь? Все-таки постараюсь его залучить, расшевелить, если удастся. А потом, если опять-таки что-то пойму, напишу Жюльенам, что́ представляет собой их внук — Вожак из здешней «стаи».

— Андре, привет! — Это уже старик Ассак.

Он знал моего отца, он тоже строительный рабочий; и я еще помню едкий запах столярного клея, который всегда ощущал, когда сидел на его жестких коленях. У него тоже домик на улице Кримэ, но Париж коммерческий, Париж богачей наступает на нас, строит роскошные новомодные дома, где есть и кондиционированный воздух, и подземные гаражи, и боюсь, Ассаку не удержаться, если такой вот концерн заставит его взять отступное и бросить свой домик в добычу бульдозерам.

— Как жизнь, молодой человек?

Ассак всегда зовет меня «молодой человек» или еще чище — «мой малыш».

— Узнаю́, узнаю пиджак Гюстава, — говорит он одобрительно. — Вон те пятна мы с ним вместе насажали.

И мне становится совсем уютно в отцовском пиджаке.

— Здравствуйте, мсье Клеман.

Робкий поклон. Черная блестящая прядь почти закрывает темные, тоже робкие глаза. Моя молодая соседка, мадам Назер, всегда очень приветлива со мной. Как-то я помог ей в одном деле: она захотела взять к себе осиротевшую девочку. Инспектор по сиротским делам Дени, тоже мой приятель по Сопротивлению, ни за что не хотел отдавать ей девочку, бормотал что-то о «не тех обстоятельствах». А я почему-то сразу поверил, что у этой маленькой женщины сироте будет хорошо. Помогли мои редакционные бумаги и обстоятельный разговор с инспектором… О «не тех обстоятельствах» давно проболталась мне Тереза, которая дружит с Желтой Козой — консьержкой дома, где живет Сими Назер. Оказалось, муж Сими что-то натворил и попал за решетку. Она ждет его страстно, работает целыми днями в парикмахерской моей приятельницы Мишлин и, видно с тоски, взяла к себе девочку.

А вот и сама рыженькая сиротка — еще тощенькая, бледная, но уже в хорошеньком платьице, видимо, купленном Сими. Взгляд любопытной зверюшки замечает все, в том числе и мой пиджак. Кажется, разглядела все пятна.

— Клоди, скажи мсье Клеману «доброе утро», — говорит Сими и сияет глазами. — Не правда ли, мсье, девочка выросла и поздоровела с тех пор… с того то есть дня… — Она путается и неловко умолкает.

— Доброе утро, мсье.

— Она у вас очень хорошо выглядит, мадам. — Это говорю я. Очень веско.

И обе маленькие фигурки весело, почти вприпрыжку, продолжают свой путь.

За стойкой у Люссо я пью свою чашку черного кофе без сахара, выкуриваю сигарету и киваю всем завсегдатаям. Тут булочник Соваж, столяр Котон, страховой агент Дюреж, скорняк Бермант, торговец цветами Сирил Оран — все это мои давние соседи и друзья детства. Они все одеты так, как привыкли ходить у себя дома — в подтяжках поверх рубашек, в рабочих спецовках, в парусиновых штанах и куртках на «молнии». Словом, пиджак моего отца, заляпанный красками всех цветов, ничуть не смущен. Он — в своей компании.