Казя и Алексей сидели рядом на кушетке, но он ее не касался.

Каждый из них остро ощущал физическое присутствие другого, но этим далеко не исчерпывалось все, что они чувствовали. Помимо вожделения, от обоих исходил ток доброжелательности. Алексей произвел на Казю впечатление человека откровенного, чуткого и на удивление мягкого. Он находил ее проницательной, интересной и необычайно привлекательной женщиной. Они беседовали, не замолкая ни на минуту и не замечая времени. Несмотря на шум, царивший в комнате, им казалось, что они тут одни.

Ни с кем, кроме Генрика, у Кази не возникало подобной близости. Она с радостью наблюдала за сменой выражения на его лице во время разговора и за движениями выразительных рук.

– У вас красивые волосы, – обронил он.

На протяжении всего вечера он веселым легким тоном отпускал ей подобные комплименты. Интересно, сколько женщин слышали их от, него? Но это не имеет значения. «И вообще, ничто не имеет никакого значения», – думала Казя. Мягкое, легко пьющееся вино навевало прекрасные мечты, и Казя чувствовала себя совершенно непринужденно, как если бы они были знакомы давным-давно.

После самых первых минут Казя даже почти перестала заикаться. Он, не отрывая глаз от ее лица, внимательно слушал ее рассказ о злоключениях последних семи лет, в конце концов закончившихся в Санкт-Петербурге. Иногда он разрешал себе прервать повествование вопросом, но в основном слушал, наслаждаясь звуком Казиного голоса, мимикой, оживлявшей черты ее лица, Никогда прежде он не встречал женщину, которая бы с первых же минут знакомства произвела на него столь сильное впечатление. К тому же Казя рассказывала историю своей жизни так, что он становился ее соучастником. Он видел мысленным взором дом в Волочиске, слышал тявканье собачонок тети Дарьи, вместе с Казей томился от тоски в Керченском серале и прислушивался к завыванию метелей над степями. А между тем, она излагала лишь ход событий, не вдаваясь в подробности.

Неожиданно для себя Казя поведала ему многое из того, что с того злополучного дня в Волочиске хранилось где-то глубоко на дне ее души и оказало ужасное влияние на всю ее жизнь. Некоторые воспоминания вырвались сейчас из своей темницы наружу и благодаря этому представлялись менее ужасными.

Но о Генрике она не могла произнести ни слова.

– ...Поэтому мне порой не верится, что это я, разряженная, сижу в этом роскошном зале. И тогда мне начинает казаться, что вот сейчас я проснусь и окажусь снова на прежнем месте. – Она замолчала, заметив, что его глаза неотрывно следят за движениями ее груди вверх и вниз, в такт дыханию, и покраснела.

– Благодарю вас, – горячо сказала она. – Благодарю за то, что у вас достало терпения выслушать меня. Все эти мрачные события я держала в себе, никому ничего не рассказывала. – И ей стало легко на сердце, оно как будто запело.

Он молча взглянул на нее. «Только глаза, – подумал он, – только глаза выдают иногда страдания, которые причинила ей жизнь».

– Я даже, можно сказать, перестала заикаться, – с радостным удивлением заметила Казя. Речь изменила ей лишь в тот момент, когда она говорила о нападении турок на Волочиск.

– Вас огорчает ваше заикание?

– Иногда да.

– А мне оно нравится, – искренне сказал он.

– Тогда возьмите его себе, с моего благословения, разумеется. – Оба рассмеялись.

– У нас в полку служил парень, который слова не мог вымолвить, а солдат был лихой. Может, это послужит вам утешением. Впрочем, видит Бог, вы в утешениях не нуждаетесь, – поспешил добавить он.

– Спасибо, – просто, без жеманства сказала она.

Карцель принес жаркое из цесарки и блюдо маленьких пряных печений, быстро и ловко расставил угощение на маленьком столике, затем отошел на несколько шагов, осмотрел творение своих рук, склонив голову набок, и удовлетворенно кивнул. Он был одет в миниатюрный кафтан, повторявший фасон и расцветку костюма его господина, густые каштановые волосы не были напудрены. Темные, почти черные глаза лукаво взирали на Казю с желтоватого лица человека, умудренного жизненным опытом, которое по иронии судьбы было приставлено к туловищу семилетнего ребенка.

Карцель, это графиня Раденская, твоя соотечественница, – карлик расцвел и поклонился до земли. Мы уже встречались, – тепло улыбнулась Казя. Алексей расхохотался.

– Ну, он своего не упустит, маленький дьявол. Непременно познакомится с самой красивой женщиной в зале. Что, правду я говорю?

– Как будет угодно вашему превосходительству, – смиренно пробормотал карлик, но Казя заметила, что углы его рта, полного и довольно женственного, слегка дрогнули.

– Как будет угодно вашему превосходительству! – пропищал Алексей, передразнивая карлика. – Прочь с моих глаз, пока я не снял твою голову с плеч, – добродушно добавил он.

– Осмелюсь сказать, пани, что для меня было бы величайшим удовольствием иметь возможность снова поговорить на родном языке, – сказал Карцель по-польски, опять отвесил земной поклон, быстро повернулся и исчез за цветами.

– Я выиграл его в карты, – объяснил Алексей, – у самого богатого человека России, у «бабуина» Строганова. Мне повезло, ведь карлики сейчас в цене. Федор сам заплатил за некоторых невероятную цену – около семисот рублей за голову.

Но Казя не слушала Алексея. Карлик говорил так, словно был уверен, что будет часто ее видеть. Интересно, случалось ли ему уже в подобных ситуациях накрывать маленький столик? А если случалось, то сколько раз? И какие женщины сидели тогда рядом с Алексеем Орловым? «Он походит на молодого Бога, – подумала Казя, улыбаясь про себя своей дерзкой мысли. – Но ведь его и впрямь больше ни с кем не сравнить. Он двигается и разговаривает с непринужденной уверенностью человека в полном расцвете сил, красоты и здоровья».

– Расскажите мне немного о себе, – попросила она.

– Вам это действительно интересно знать?

– Не было бы и-и-интересно, не стала бы просить.

– Ну хорошо. Нас в семье пятеро братьев, все солдаты. Богатств нам родители не оставили, знатностью рода тоже не можем похвастать. Тем не менее, мы известны от Киева до Казани большой силой, хорошей внешностью и необычайной храбростью.

– И больше ничем?

– О да, чуть не забыл – почти безграничной мужской силой. – И он так взглянул на Казю, что она поспешно опустила глаза.

– Они все такие же высокие, как вы? – спросила она после короткой паузы.

– Примерно. Григорий почти одного роста со мной. Он вам понравился бы, но будем надеяться, что ваши пути никогда не пересекутся.

Алексей набил рот едой и медленно пережевывал ее, наблюдая за шумными забавами молодежной компании, которая принуждала юных цыганок играть с ними в непристойную разновидность чехарды. В поле его зрения попал Лев – он стоял, покачиваясь, на столе и старался удержать на поднятом вверх подбородке стакан. Когда стакан упал и с громким звоном разбился, Алексей снова заговорил.

– Вы в него влюблены? – он ткнул в сторону Льва косточкой от крылышка цесарки.

–Нет!

– Так почему же вы остаетесь с ним?

– А куда мне деться?

– Нужно ли об этом спрашивать?

Их глаза встретились. Он наклонился и взял ее руку в свою. Казя не двигалась, но чувствовала, с какой силой бьется ее сердце.

Медленно, очень медленно, она отняла руку и протянула было ее за стаканом с вином, но поняла, что из-за дрожи в руках прольет его, и вместо этого начала энергично обмахиваться веером.

– Мне всегда казалось, что в казацких избах душно, но здесь... – она пыталась говорить легко, спокойно.

– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво сказал Алексей. Казя взглянула на него поверх веера.

– Я пока не могу. Дайте мне в-в-время, я должна подумать. – До Казн долетел прорвавшийся сквозь звуки скрипок неприятный смех Льва. Алексей, затаив дыхание, не отрывал от нее напряженных немигающих глаз. Он наклонился и зашептал ей на ухо.

– Сколько времени вы будете думать? Ради Бога, скажите, сколько?