А я был в Крыму. Танаис потихоньку затих — я был там с актрисой в последнее из воскресений: зовут Маргарита (фамилия комкает стих), ну эта, что в «Зеркале» или в "Собаке на сене". Раскопки и степь поменялись нарядом своим: степь желтая с красным, а камни вовсю зеленеют, полно запоздалых гостей, тут сентябрь, а им как будто начхать — пьют чаи, загорают, балдеют. Последние дни! Каждый хочет урвать хоть чуть-чуть, как будто зимой не налюбятся, не насмеются. Все женщины в просьбах, в глазах откровенная жуть — за них я спокоен: они хоть добьют, но добьются. А я распеваю: увольте, увольте меня. Я все это помню! И еду к себе в мастерскую, подруга в Москве на гастролях, а я у огня сижу целый день в одиночестве и сочиняю. Вот вызов пришел — друг опять приглашает в Берлин — поеду зимою, а если Ростов не отпустит, то я не печалюсь особенно, Хоннекер с ним, — опять эмигрирую в Рим — там Вергилий, Саллюстий. Ну, что еще можно… у наших с тобою друзей пока все в порядке — решают стрекозьи проблемы. Обком с перепугу вернул самолеты в музей, ко мне же вернулись обычные мысли и темы. С утра — холодина, не выкупаться, не постирать, а днем в каждой щели торчит запах прели и гнили, дожди зачастили, и время уже разбирать тот домик, который весной для тебя сколотили.

Люди плачут, а боги смеются.

Завывает высокий тростник.

Мимо носа проносятся блюдца —

У обочины новый пикник.

И блаженны, проросшие в мир

В те минуты, когда у дороги

Омываются ноги, и боги

Погружаются медленно в пир.

Но, позволь, собеседник ли ты

Или все-таки зрелища зритель?

Утеплитель ты или обитель?

Опылитель ты или цветы?

Значит, вновь аргумент ощипать,

Теплой курицей бить по мордасам…

И тростник, не желающий мяса,

Надрывается плесенью стать.

Но положен предел саранче,

И солярис толпы подубоен,

В этом гаечном горнем ключе

Мы зажаты, как нолик с резьбою.

И не пробуй в иной пантеон,

Не ныряй в куропатку, как в детство,

Там из цели становятся средством,

Там в собаках почил Актеон.

Разве выход — безгрешный штатив?

В колоске коллапсировать ломком?

И не страшно ли, мышь придушив,

С ней играться безмозглым котенком?

Есть прорехи в планиде греха,

И сквозь них прорывается хохот.

Мы нечайны, как кровь или похоть,

Или точка в средине стиха.

Она звонила и сейчас придет.

Мы виделись в одном из сновидений,

я спал… Да, я рассказывал, когда

ты выходил с четвертою когортой,

она стояла впереди других

в сирийском пеплосе

и вдруг, тебя заметив,

пошла вперед, и, что-то говоря,

тебе совала сверток или может

платок какой. Ты руку отстранял

и шприц не брал, но все же взял, засунул

в карман нагрудный, застегнул его

на пуговицу медную с звездой

и обернулся даже, а потом

ты с шагу сбился, видно, потому

еще раз улыбнулся. Напрягись,

ты должен это вспомнить. Постучали?

Сейчас открою.

… ну, открой глаза…

Что мне сказать поколению,

    попавшему в некий компьютерный

               и акустический плен?

Что мне сказать поколению,

    которое уже никогда без запинки

         не сможет прочесть слово "челн"?

Что мне сказать поколению,

    для которого в слове "Рэмбо"—

              только одно ударение?

Что мне сказать поколению,

    не знающему ни одного

              моего стихотворения?!

Кто стрекочет перед дверью?

Что за позабытый звон?

Неужели? Я не верю!

Полноте, да это сон!

Это весточка живая

Из другого бытия,

Где, меня не узнавая,

Мечется душа моя.

Повод самых сладких пыток,

Плод палаточной мечты,

Пряный травяной напиток,

Сверхизбыток красоты.

Словно солнце на алмазах,

Этот позабытый миф —

Лето горлиц кареглазых —

Нимф владимирских моих.

Не отдавший предпочтенья

И любивший сразу всех,

Я как высшее ученье

Заучил ваш детский смех.

Ваши дружбы и любови,

Каждый жест и каждый взгляд.

Там, где капли нашей крови

До сих пор еще звенят,

Где от вас уже далече

До сих пор живете вы:

Звезды, расставанья, встречи,

Слезы, волосы и плечи,

Всплески. Шорохи травы.