От эскимо постоянно хватаю простуду.

Странная вещь происходит:

             ненавижу его и… лижу.

Мой хороший, плюнь на все и пой!

И тогда, уверен я, в итоге

Ляжет этот мир перед тобой,

Улыбнется и раздвинет ноги.

Зачем гуляет Губерман

Среди крестов и фотографий?

Чтоб возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпитафий.

Венок из бессмертников сняв со своей головы бестолковой,

Я возложил на главу танаисской каменной бабы.

Осенью поздней, пройдя мимо бабы, увидел:

Выцвел венок, пролежав под дождями и солнцем,

Были цветы так бледны, как бумага венков похоронных,

Только лишь запах! — крутой, олимпийский, бессмертный —

В ноздри ужалил меня сосновой иглой раздвоенной

Нелепое созданье — богомол:

Словно кузнечик гусенице в пасть

Засунул голову, а на хвосте его

От винограда косточка прилипла.

Он молится, но вряд ли знает он,

Что молится, а если знает, то

Не знает он, что нет уже богов.

А если знает, то еще, быть может,

Надеется, что некий бог лугов,

Какая-нибудь там лимониада

Жива осталась и еще поможет

Вновь разделить нелепое созданье

На кузнеца,

      на гусеницу

И виноградную косточку.

Корова стоит над раскопом и «му-у» говорит,

Глубокий колодец в раскопе «му-у» отвечает корове,

Собака сидит на цепи и «гав» говорит о корове,

Глубокий колодец в раскопе «гав» повторяет.

Зудит над раскопом комар, словно зуб заболевший,

И стоном тончайшим наполнен глубокий колодец.

И ночью паук заплетает его горловину,

И утром течет белена в это черное ухо,

Туда, где в оброненной амфоре из Гераклеи

Живет ожиданьем печальная девушка Эхо

С бессмертной надеждой, с любовию неразделенной…

Корова стоит над раскопом и «му-у» говорит,

Эхо из амфоры «му-у» отвечает корове.

В осеннее утро нырну, как в холодную воду,

И буду глядеть, поднимаясь на гребень волны:

Багряным потоком, нащупавшим брешь на свободу,

Течет виноград через край танаисской стены.

Я сделаю шаг и, как будто наткнувшись на камень,

На воздух наткнусь, что, как льдинка, хрупок и чист.

У рва городского я трогаю воздух руками,

Который застывшей слезою накрыл Танаис.

Не чувство, нет, только зачаток,

Как дождь, что еще назревал..

Я чистил молочный початок,

Как будто перчатку срывал,

И ей протянул. И с шуршаньем

Обрушился первый раскат.

Я знал уже — мы совершаем

Какой-то старинный обряд.

Я думал: "Неужто? За что мне

Опять это поле и свет?"

Смеялась: "Я это запомню:

Кормил кукурузой поэт".

Запомнишь? Ну что же, запомни,

Запомни, попробуй забудь!

И снова не верил: "За что мне?"

И первые капли на грудь.

Рука, что касалась распластанной глины,

Казалась протяжным струящимся чудом,

И глина вилась золотым серпантином

И вдруг поднималась старинным сосудом.

Канфар восходил, вырастал, и над кругом

Взлетали, как взмах дирижера и мага,

Две плотно сведенных ладони испуга.

Меж ними вилась истонченная влага.

И как мое сердце сейчас замирает,

И как замирало светило на склоне —

Канфар замирает. И вот уже тонут

И тают в тазу две кирпичных ладони.

1.

Здесь семь столетий волна омывала высокие стены.

В детях здесь эллинов кровь перемешана с варварской кровью.

Путник, о чем размышляешь, свой эллинский локон поправив,

Глядя со скифским прищуром на древние камни развалин?

2. Некрополь

Как обстоятельно древние в путь провожали последний!

Кони в могиле, еда, украшенья, рабы и оружье…

Вновь о бессмертье души нить доказательств Платона.

Жадно слежу, но, увы! Доказательства эти наивны.