Он спал тяжело и проснулся лишь перед обедом,

И горло потрогал, когда стал пиджак надевать,

И бабка сказала: "А ну-ка беги за ним следом,

А то на душе неспокойно мне — вдруг он опять…"

Он центр обошел в третий раз и во встречные лица

Глядел напряженно, и было понятно без слов,

Что взглядом своим он все ищет, за что зацепиться,

Но взгляд все скользил, и его все несло и несло.

Когда же он вышел на станцию и, папироску

Спросив у прохожего, жадно ее закурил,

Я больше не выдержал — выбежал из-за киоска

И с криком помчался, и ноги его обхватил.

Он часто дышал и все ждал, когда я успокоюсь,

Дрожащей рукою меня прижимая к груди.

"Ты что разорался?"

"Я думал, ты прыгнешь под поезд".

"Ну что ты, братишка… уже все прошло… ты иди".

Я бродил среди диких скал,

Вдалеке от любимых рож,

Я не то что от них устал,

Просто слишком на них похож.

И глядел на морской прибой,

И молился за них за всех —

Я беседовал сам с собой,

Обращаясь куда-то вверх.

Но в счастливой своей тоске

Не один я бродил, о нет!

За спиною в морском песке

Различал я мельчайший след.

И на каждый ответ немой,

Говоря и ступая в такт,

Собеседник незримый мой

Улыбался: все так, все так.

И упала завеса чар,

И раздался беззвучный гром,

Только истины теплый шар

Окружал нас со всех сторон.

Но недолог был мой улов.

Мир ворвался одним броском.

Лишь одна полоса следов

За спиною в песке морском.

Лишь громадины черных скал,

Лишь канаты седых валов,

Только мира немой оскал

И одна полоса следов.

Безутешен был мой упрек:

Тот, кто должен быть всех нежней,

Почему же ты так жесток

В миг, когда ты всего нужней?

Если все разлетелось в прах,

Если сердца разрушен дом,

И один лишь кромешный страх

В мире странном и нежилом,

О, верни нас в свои сады!

И услышал я в облаках:

"Тише, это мои следы.

Я несу тебя на руках".

Тебя все чаще поднимают на смех,

и правда, ты теперь совсем жалка.

Но я — ловец, в тебя влюбленный насмерть,

чувствительней любого поплавка.

Я стерегу тебя на этой глади,

предчувствуя твою живую кровь,

не для того, чтоб целовать и гладить.

И это не похоже на любовь.

Я сознаю — ты мне необходима,

не зная сам, зачем и почему,

но главное — чтоб ты не приходила

ни просто, ни по зову моему.

Остерегись, я все успел завесить

незримой паутиною сетей,

и на машинке чутко дремлют десять

паучьих пальцев нежности моей.

Есть искус, и ты его знаешь, и я говорю:

Не стоит ему поддаваться, ведь может случиться,

Что это ловушка — окно распахнуть февралю,

Когда он в него постучится продрогшею птицей.

Простая уловка, а ты ведь уже не вольна

Душе запретить потаенную слежку и сверку:

Смотри-ка: чуть станет мне плохо — и тотчас она

Закатит глаза и повалится лапками кверху.

Вот странно!

А это не странно, а это — силок.

Подкинутый искус душе — примерять парадигму,

Вот так Анна Павлова долго глядит на цветок

И вдруг произносит "Умрет он — я тоже погибну".

И все, и капкан. Паутина уже напряглась,

И сила слепая незримые тянет тенета:

Меж танцем и цветом налажена прочная связь,

И время цветка направляет пуанты полета.

А если душа потаенна, добра и нежна,

Тем больше найдется охотников смять, поживиться,

Хотя бы — дотронуться, да и самой ей нужна

Зацепка, опора — пусть розовый куст, пусть синица.

Но это приманка: щебечущий пестрый клубок,

В котором и жизни — на месяц. Зачем эфемеры,

Когда иммортели усеяли Юг и Восток?

Есть пляжи любви,

        есть приливы надежды,

                 созвездия веры.