Предупредив всех недовольных, судья впускает присяжных заседателей в зал. Прерванный допрос, как прерванный полет, продолжается.

Квачков: «Прошу предъявить присяжным заседателям таблицу маркировки и классификации патронов…» и расправляет перед собой лист бумаги.

Судья цепко сторожит каждое его движение и привычно отправляет присяжных снова отдыхать, спешно объявив перерыв.

После десятиминутной паузы Квачков оглашает по всем правилам оформленное ходатайство: «Прошу предъявить присяжным заседателям два документа, которые я буду использовать при даче своих показаний».

Судья, едва глянув в бумаги, небрежно роняет: «Стороны, посмотрите», и ставит вопрос на обсуждение.

Адвокат Першин: «В представленных суду таблицах отражены сравнительные характеристики патронов и ковриков-лежаков. Прошу предъявить их присяжным заседателям, чтобы присяжные могли представить, какие именно патроны обнаружены в гараже Квачкова».

Ходатайство Квачкова поддерживает Найденов: «Ваша честь, эта информация не противоречит закону и находится в уголовном деле».

Но у судьи вечный верный союзник – прокурор, и он оправдывает судейские надежды: «Ходатайство Квачкова не основано на законе. Действительно, у подсудимого есть право пользоваться записями, но это не означает, что подсудимый вправе демонстрировать какие-либо схемы и графики».

А ведь эти стены и эти люди в зале прекрасно помнят, как совсем ещё недавно по просьбе обвинения здесь рисовали схемы, графики и потерпевший Вербицкий, и свидетель Карватко, и эти графики, и эти схемы не возбранялось демонстрировать присяжным. Но тогда доказательства представляло обвинение, а ныне – защита, что для судьи Пантелеевой две большие разницы. Получив прокурорскую подмогу, судья отказывает Квачкову в его абсолютно законном ходатайстве и впускает присяжных в зал.

Подсудимый продолжает нервно оборванную судьей речь: «Итак, сорок вменяемых мне в вину патронов, найденных в канистре, принадлежат семнадцати партиям, в том числе иностранного производства: первая партия маркировки… – 4 штуки, вторая партия… – 3 штуки, четвертая партия… - 3 штуки, пятая партия… – один патрон… Всё это свидетельствует лишь о том, что данные патроны являются сборной солянкой какого-то воровского или бандитского схрона, к которому я никакого отношения не имею. По своему статусу я не могу собирать патроны. Воровать по два-три патрона из партии, когда я их расстреливаю сотнями и тысячами? Эти патроны собирали люди, которые никакого отношения ни к оружию, ни к боеприпасам не имеют».

Першин: «Кому принадлежит подрывная машинка ПМ-4?»

Квачков: «Подрывная машинка принадлежит мне. Название звучит страшно, на деле обычный индуктор. Я, как всякий специалист, имел свои специальные материалы. Это моя личная подрывная машинка, она не относится к боеприпасам».

Першин: «Кому принадлежит макет автомата, найденный в гараже?»

Квачков: «Правильно он называется – массо - габаритный макет автомата Калашникова, не приспособленный для стрельбы. Им разве что ночью можно человека напугать в темном переулке. Его происхождение то же, что и патронов, я к нему отношения не имею».

Першин: «Какое происхождение имеет охотничье ружье, обнаруженное в Вашей квартире?»

Квачков: «Ружье имеет документы. Оно принадлежит Борису Сергеевичу Миронову. Когда против него начались гонения и объявление его в розыск…»

Судья чутко улавливает в речи подсудимого очередной нежелательный объект и отстреливает его: «Подсудимый Квачков, я Вас останавливаю! Это не относится к материалам уголовного дела».

Квачков пытается исправить промах: «Когда против Бориса Сергеевича Миронова начались действия, о которых здесь нельзя говорить…»

Но судья начеку, как вахмистр в карауле: «Я Вас останавливаю! Ваша ирония в суде недопустима!».

Квачков вздыхает, подыскивая слова, на которые у судьи не было бы аллергии: «Когда начались эти действия, о которых я только что говорил, я забрал у жены Бориса Сергеевича ружье, чтобы хранить у себя. Это административное правонарушение».

Першин: «Обнаруженный у Вас телефон «Сименс» с номером … - Ваш телефон?»

Квачков: «Да. Это мой телефон и зарегистрирован он на мое имя с апреля 1999 года».

Першин: «С какого времени Вы перестали пользоваться этим телефоном?»

Квачков: «Примерно с 13-14 часов 17 марта, когда меня арестовали…».

Судья не дремлет, как кошка у мышиной норки. Выкараулила: «Подсудимый Квачков, Вы предупреждаетесь за нарушение порядка в судебном заседании!..»

Квачков редактирует фразу в определённом судьёй формате: «Примерно с 13-14 часов, когда произошли события, о которых мне говорить нельзя…».

Судья грозит карой: «Я предупреждаю Вас, подсудимый Квачков, о некорректном поведении! Иначе допрос будет прерван!»

Угроза нешуточная – реальная опасность лишиться права давать показания.

Адвокат Першин старается удержать допрос в проложенной колее: «Когда, кому и с какой целью Вы сделали последний звонок с этого телефона?».

Квачков: «17 марта в 11.07 я позвонил в Академию на Юго-Западе. Больше звонков у меня не было, но телефон я не отключал, так как должен постоянно находиться на связи с моим начальством. Потом в 20.50 был звонок на мой телефон от моего старшего сына. Я уже был арестован, а телефон находился в руках сотрудников департамента. Что они сказали моему сыну, я не знаю, но именно после этого мой старший сын пропал».

Напуганный мыслью Квачкова о похищении сына сотрудниками департамента, вскочивший прокурор взывает к судейской бдительности: «Это не соответствует действительности, Ваша честь! Адрес, по которому произведен звонок – Бережковская набережная, там квартира Квачкова. Это значит, что телефон тогда был в руках хозяина!».

Ложь очевидна всем знакомым с делом, но у Квачкова хватает сил сдержать эмоции: «Как раз в это время в квартире шёл обыск. Посмотрите в деле протокол».

Алексей Першин, опасаясь изгнания подсудимого за запретное слово «обыск», торопится переключить внимание судьи на новый вопрос: «Когда и при каких обстоятельствах Вы были лишены возможности пользоваться данным телефоном?».

Судья Пантелеева: «Я Вас останавливаю, Першин! Вопрос не направлен на выяснение фактических обстоятельств дела».

Першин демонстрирует прекрасную реакцию: «Где Вы находились 17 марта в 20.57?»

Квачков: «Я находился в помещении Московской городской прокуратуры у заместителя прокурора…»

При звуке о прокуратуре судья яростно выпаливает в подсудимого: «Я Вас останавливаю, Квачков!»

Першин пытается вытащить подзащитного из трясины тотального запрета: «После ареста Вы получили информацию о Вашем сыне Александре?».

Квачков едва успевает: «Да, получил», как судья переносит огонь на защитника: «Адвокат Першин! Я Вас предупреждаю, что эти факты не относятся к фактическим обстоятельствам дела».

Квачков не выдерживает: «Ваша честь, мой старший сын находится в розыске по этому делу. Как же это не относится к фактическим обстоятельствам дела?!»

Судья резко обрывает возмущение Квачкова. Першин, сознавая, что они с Квачковым балансируют на краю пропасти, меняет тему: «Кому принадлежат осветительная ракета и сигнальный патрон?».

Квачков: «Ракета и патрон мои, но они не являются боеприпасами. Осветительная ракета менее опасна, чем китайская петарда».

Першин: «Кому принадлежит взрывпакет, и с какой целью он попал к Вам?»

Квачков: «Взрывпакет является военной петардой, которая имитирует разрыв гранаты. Когда эксперты говорили о поражающем действии взрывпакета, то это они, наверное, у поручика Ржевского спросили…»

Но и анекдот досказать подсудимому не удается. Судья Пантелеева тут как тут: «Подсудимый предупреждается о недопустимости некорректного тона!»

Квачков серьезно: «Для профессионального военного взрывпакет, как и сигнальный патрон, как и осветительная ракета то же, что для врача шприц, а для медсестры бинты – расходный материал».

Першин: «Перевозились ли на Вашей автомашине СААБ оружие, боеприпасы, взрывчатые вещества?»