Миронов: «После моих событий, после октября 2003 года, и я благодарен Владимиру Васильевичу за отеческую заботу тогда о нём. Мне было очень важно, чтобы Иван был на людях, чтобы не было против него провокаций, чтобы всегда могли быть свидетели».

Прокурор: «Посещал ли Ваш сын дачу Квачкова в отсутствие её хозяина?».

Миронов-старший успевает сказать лишь: «Я как-то с трудом себе представляю…», а прокурор уже влезает в его ответ с заранее приготовленной репликой: «Говорите как есть, не надо придумывать».

Отточенный приёмчик прокурора, использованный им в ходе суда уже не раз: унизить свидетеля, заронить сомнение у присяжных в его искренности, неожиданно наткнулся на мощную контратаку. Миронов жёстко: «Стоп! Я ничего не придумываю! Когда и где я дал Вам повод считать мои показания придумкой? Это что за провокация?! Вы что себе позволяете, господин прокурор?!»

Пойманный на хитром подленьком способе давления на присяжных, который прежде удачно сходил ему с рук, прокурор кисло сморщился. Его потрепанное достоинство защитила судья: «Свидетель Миронов предупреждается о недопустимости нарушения порядка в судебном зале!».

Миронов тут же: «Ваша честь, я не понимаю, почему Вы защищаете нечистоплотность прокурора, а не мои законные права? Где Ваша судейская объективность!»

«Прокурор лишь неудачно выразился», - огрызнулось судейское кресло.

Реабилитированный прокурор взорлил с новым вопросом: «А после 17 марта миновала ли угроза этих, ну, провокаций против Вашего сына?»

Миронов очень искренне: «Эта угроза, наверное, будет существовать до конца моих дней. После трех покушений на меня я уже ничего не исключаю».

Прокурор скоренько соскользнул с неожиданно всплывшей и очень неудобной темы покушений: «С какого телефона Иван звонил Вам где-то около ноля часов 17 минут 17 марта?».

Миронов: «С телефона, который у него был специально для меня и для матери».

Прокурор быстро, словно боясь куда-то не поспеть: «Назовите номер!»

Миронов: «Я и нынешний свой всякий раз проверяю, когда деньги на него кладу, а уж тот помнить… Их столько за это время перебывало! Я писатель, а не математик».

Прокурор снова спешит с компрометирующим свидетеля вопросом: «Согласно исследованной судом детализации телефонных переговоров Вашего сына, в ночь с 16 на 17 марта зафиксировано его пребывание базовой станцией в поселке Крёкшино».

Миронов твёрдо: «Я ответил, что ответил. Иван позвонил и сказал, что он уже дома».

Прокурор не унывает: «Вам известно, где находился и чем занимался Ваш сын 16 марта?»

Миронов: «16 марта он мне звонил».

Прокурор заходит на новый круг, почему-то не сгоняемый с него судьёй за вопросы уже звучавшие: «Где находился и чем занимался Иван в ночь с 16 на 17 марта 2005 года?».

Миронов спокойно, терпеливо, сочувствуя незадачливой прокурорской доле поддерживать чужое обвинение: «Если он мне прозвонился в 12 часов ночи и сказал, что он дома, я надеюсь, что он лег спать».

Прокурор: «Что он лег спать – это Ваше убеждение?»

Миронов: «Быть убеждённым – это быть рядом. Но и по телефонному мне звонку, и по показаниям на следствии его соседки Аллы Михайловны, - он был дома».

Прокурор хищником завис над свидетелем: «Согласно детализации телефонных переговоров, Ваш сын в ночь на 17-е вел телефонные переговоры с Александром Квачковым…»

Вскакивает Иван Миронов: «Возражаю, Ваша честь! Нет подтверждения, что именно я вел эти переговоры».

Прокурор чуть пятится: «Ваш сын связывался по телефону с Александром Квачковым?»

Миронов: «Конечно, например, когда передавал мои книги для Военно-Державного союза».

Прокурор: «Подобные контакты ранее имели место?»

Миронов: «Вряд ли. Иван и Саша очень разные люди».

Прокурор: «Имелись ли у Вашего сына какие-либо интересы в поселке Жаворонки?»

Миронов: «Иван проговаривал идею сделать небольшой косметический ремонт бабушкиной квартиры, говорил, что, может, попробует договориться с рабочими Роберта».

Прокурор усмехается: «Ближе, чем в Жаворонках, эту проблему нельзя было решить?»

Миронов: «В наших условиях невозможно пустить к себе в дом абсолютно незнакомых людей».

Прокурор: «Проявлял ли Ваш сын какой-либо интерес к уголовному делу Квачкова, Яшина и Найденова?»

Миронов: «Не знаю, насколько острый интерес был у самого Ивана, но с самого начала я говорил ему, что это провокация с далеко идущими последствиями. Так что внимание было заострённым».

Прокурор с улыбкой человека, достающего камень из-за пазухи: «При обыске по месту проживания в его персональном компьютере был обнаружен файл…»

Встает подсудимый Иван Миронов: «Ваша честь, прокурор вводит в заблуждение присяжных заседателей, мой персональный компьютер не изымался…»

Прокурор повышает голос: «В его персональном компьютере…»

Подсудимый Иван Миронов, не уступая по тональности прокурору: «Это неправда!»

Судья просит принести дело, несколько раз перечитывает протокол обыска, убеждается, что прокурор действительно передернул факты: при обыске у Ивана Миронова обнаружили не файл в компьютере, а диск с материалами уголовного дела. И, о чудо!, впервые за многомесячное фокусничанье с документами и фактами прокурор просит прощения за ошибку. Просит прощения ПРОКУРОР! У всех в зале противоречивые чувства восторга и скепсиса. «Кается», - ликуют одни. «Прикидывается», - морщатся другие. Но этот кисло-сладкий компот чувств все равно приятен.

Прокурор с неспадающим жаром: «Откуда у Вашего сына компакт-диск с уголовным делом Квачкова, Яшина, Найденова?»

Миронов остужает его пыл: «Это мой компакт-диск, копированный мною и переданный мною ему как доказательство провокации с далеко идущими последствиями. Там ведь с первых строк обвинительного заключения видно, как это грубо и нагло состряпано… Где я взял материалы закрытого тогда судебного дела – это моё профессиональное журналистское ремесло, приёмы которого я раскрывать не намерен. Зачем Вам лишние труды».

Адвокат Чепурная возвращается к памятному дню: «Уточните, Ваш сын рассказывал, где он был утром 17 марта 2005 года?».

Миронов: «Дома он был, и тому есть авторитетные свидетели, которые это доказывали и суду, и следствию. И то, что Иван, несмотря на подтверждённое алиби, тем не менее два года отсидел в тюрьме и продолжает оставаться на скамье подсудимых, я не воспринимаю иначе как месть за меня».

Зловещим облаком слово «месть» зависло в судебном зале. Расплачиваться отцу за свою честную жизнь судьбой сына – что может быть горше!

Допрос свидетеля исчерпан.

«У меня ходатайство, Ваша честь», - заявляет Миронов-старший. Негодования или изумления – чего там больше-меньше выплеснулось на лицо судьи в тот миг - трудно сказать, но точно взрывным оказался этот «коктейль судьи Пантелеевой».

«Какое ещё ходатайство?! – взрывом громыхнуло в суде. - Вы – свидетель!»

Удивительно спокойно Миронов переживает бомбардировку, ощущение, что готов к такой атаке: «Ну а как же мои права свидетеля? Статья пятьдесят шестая, Ваша честь»?

Судья, поупиравшись, сдаётся, выводит присяжных заседателей и впервые на этом суде нехотя допускает ходатайство свидетеля по уголовному делу. Даже судью, оказывается, можно заставить исполнять закон.

Миронов оглашает ходатайство: «Прошу признать недопустимым доказательством по данному уголовному делу лингвистическое заключение на мою книгу «Приговор убивающим Россию», поскольку…»

Судья быстро втискивает между словами Миронова свою кавыку: «Я Вас останавливаю. Право дачи оценки обвинению свидетелю не предоставляется. Иные ходатайства у Вас есть?».

Миронов надеется заставить судью хотя бы ещё раз соблюсти закон: «Ваша честь, закон не ограничивает…»

Судья ледяным тоном: «Суд принял решение. Иные ходатайства у Вас есть?»

Миронов: «Прошу ознакомить присяжных заседателей с содержанием книги «Приговор убивающим Россию», так как лингвистическая экспертиза искажает и извращает ее содержание, что неудивительно, когда лингвистическое исследование проводит специалист по северо-американским индейцам».