Карватко: «Сам он рукоприкладством не занимался. Другие заходили в камеру, надевали пакет на голову, и я не мог дышать. Еще в Конаково меня приковали наручниками, сотрудник милиции подошел с сигаретой, сунул сигарету мне в руку и все. Ожоги у меня были на руках. И от наручников были следы: когда подвешивают человека – рвется кожа».
Першин: «А сколько раз это применяли к Вам?»
Карватко: «За сутки до приезда Ущаповского прекратили».
Прокурор тут же уцепился за последние слова Карватко: «Какое незаконное воздействие на Вас оказывалось следователем?».
Карватко: «Физически – никаких воздействий. Ничего не могу против Ущаповского сказать, он мне не угрожал».
Прокурор: «Вы заявляли Ущаповскому о незаконных методах дознания?».
Карватко: «Я давал пояснения о повреждении рук, я говорил ему обо всем, но официально ничего не заявлял».
Прокурор: «Почему Вы не сделали соответствующих записей в протоколах?».
Карватко: «Я боялся за жизнь своей семьи, за то, что мою жену могут привлечь к уголовной ответственности. Прежде чем этот протокол был написан, со мной провели работу сотрудники правоохранительных органов. Следователь видел, в каком я состоянии, но ему было все равно».
Прокурор: «После 2 апреля 2005 года Вы лишались свободы?».
Карватко: «Корягин, например, просил подъехать в Департамент по борьбе с организованной преступностью. Говорит: ну, ты как вообще? Я говорю: мы уже это обсуждали. Он говорит: ну, посиди, подумай. И я сижу в закрытом помещении – до вечера».
Неожиданно вмешивается судья, до того безмятежно и безучастно внимавшая показаниям свидетеля: «Послушайте, Карватко, если я Вас сейчас приглашу пройти в комнату свидетелей, Вы же не будете воспринимать это как изоляцию?».
Со стороны защиты сразу несколько голосов: «Возражаю!».
Сравнение камеры с комнатой свидетелей в суде отверг и сам Карватко: «Если меня из запертой комнаты не выпускают даже в туалет – разве это не задержание?».
Прокурор: «Вы говорили, что Вас задержали на десять административных суток по решению суда. Почему Вы судье ничего не объяснили?»
Карватко: «Меня привезли к судье, у него уже там были какие-то бумажки. Судья посмотрел и сказал: десять суток. Я спрашиваю: за что? А мне человек, который меня привел: сейчас будет пятнадцать».
Прокурор, стоически изображая невинность: «Вы обжаловали решение суда?»
Карватко с возмущением: «Как я мог это сделать?!»
Прокурор издевательски: «Элементарно!»
Далее диалог Карватко с прокурором напоминал поединок трагика с шутом. И всю развернувшуюся перед глазами зрителей сцену можно было бы записать в шедевры театральных постановок на темы суда и следствия, преступления и наказания, если бы… Если бы это не было горькой действительностью нашего времени.
Прокурор: «Какие последствия для Вас имело неуверенное опознание аккумулятора?»
Карватко: «Но в протоколе написали, что я его опознал».
Прокурор: «Почему не заявили, что этот аккумулятор Вы ранее видели?»
Карватко: «Всю это процедуру проводил следователь Соцков, с которым мы вместе за опознаваемым аккумулятором и ездили. Этих вопросов мне никто не задавал».
Прокурор: «Почему при виде аккумулятора в гараже Вы не заявили, что видели этот аккумулятор на даче. Взяли бы и не подчинились!»
Карватко принял это за издевательство: «Конкретно попереть на Службу безопасности РАО ЕЭС? Первые семь дней, когда меня отпустили, меня домой только ночевать пускали. Я бо-ял-ся».
Последние слова свидетель произнес отчетливо, по слогам.
Прокурор сошел со скользкой темы бунта против следовательского беспредела: «Это Вы указали следователю в Жаворонках на квартиру?».
Карватко: «Я даже в подъезд не заходил, я только подъехал к дому. Впечатление, что следователи там уже раньше были. Они со мной ехали и остановились – знали где, и спросили – тот подъезд или нет. Они вообще много знали. Когда меня задержали, мне сразу стали задавать вопросы: ты приезжал сюда, это зафиксировано. Как будто они все знали».
Сысоев, адвокат Чубайса: «Сейчас у Вас есть основания беспокоиться за свою безопасность?»
Карватко: «У меня была цель – дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне сотрудники Департамента по борьбе с организованной преступностью уже не раз говорили: «Зря ты все это затеял!».
Сысоев: «Вы произнесли «конкретно попереть на Службу безопасности РАО ЕЭС». Что это значит?»
Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: «Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: «У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие». И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…».
Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора и сама принялась задавать вопросы.
Судья: «Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?».
Карватко: «Мне конкретно объясняли, что я должен сказать».
Судья капризно: «Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?»
Карватко раздельно, как малому ребенку: «Я протоколы даже не читал, не было такой возможности».
Тогда судья изображает глухую: «Протоколы подписывали?».
Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: «Да. Но я не ознакамливался с протоколами!».
Теперь судья симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?».
Карватко все еще надеется вразумить правосудие: «А мне конкретно говорили – вот здесь расписывайся, здесь и здесь, и я расписывался».
Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?».
Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, кто это был. Мне сказали – это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».
Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?».
Карватко отвечает ей с безнадёжной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».
Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады, энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?».
Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, толстая тетка с психологией торговки с извоза. Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».
Судья с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?».
Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу? Да где бы я поместил это заявление?».
Судья с видом невинной овечки: «В прессе».
Карватко терпеливо, почти доброжелательно, как учитель в школе для умственно дефективных: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я что и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17-го марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем что-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».
