Ответ Волошиной, однако, не столько обрадовал его, сколько обеспокоил. Хотя, казалось бы, он мог быть доволен своей проницательностью. «Этого еще не хватало», — подумал Лобанов и сказал:

— Заботливая же у него сестра. Наверное, часто навещала?

На этот раз Волошина взглянула на него строго и, как ему показалось, даже обиженно.

— Вы же сами запретили навещать этого больного. И я никому не разрешала.

Теперь улыбнулся Лобанов.

— Но ведь могли же вы сделать исключение? Или не вы, а другой врач, допустим. Вы, кажется, исключений никому не делаете.

— Почему же? Когда можно, делаю, — она открыла дверь и добавила: — Заходите. Здесь у нас дежурят ночные сестры.

Комната оказалась небольшой, светлой и очень чистой. Лобанов огляделся. У стены стоял маленький белый столик, над ним висело круглое зеркальце, за которое была засунута веточка мимозы, напротив стоял высокий топчан, застеленный простыней, у окна — стеклянный шкафчик с лекарствами и инструментами, два белых стула дополняли обстановку.

— А вы были раньше знакомы с Семеновым? — вернулся к прерванному разговору Лобанов, придвигая к столику один из стульев, стоявший возле окна.

— Нет, не была. Я вообще-то мало знаю Нинель Даниловну, — сдержанно ответила Волошина. — Иногда одолжишь луковицу, соль. И она тоже. Ну, еще дети…

Лобанов сразу уловил перемену в ней и очень серьезно сказал:

— Вы извините меня за эти расспросы. Но тут не простое любопытство. Семенов замешан в опасном преступлении. И у нас не очень хорошие сведения о его сестре.

Волошина взглянула на него удивленно и встревоженно.

— Что вы говорите? — она даже закусила в испуге губу. — В преступлении?

— Да.

— Какой ужас. Но сестра… по-моему, она ничего не знает. Она так живет… беззаботно. А Валя… она очень хорошая девочка. Уверяю вас.

— Один мой приятель, — улыбнулся Лобанов, — из третьего класса говорит, что девчонки совсем деформировались, даже фартуки не носят.

Волошина тихо рассмеялась.

— Нет, — сказала она, покачав головой. — Валя не деформировалась.

— Я почему-то вам во всем верю, — тоже тихо сказал Лобанов.

— Правда?

Она казалась удивленной.

— Правда.

— Так… я позову Семенова?

— Подождите. А как, по-вашему, его сестра… не деформировалась?

— Она мне не нравится, — просто ответила Волошина. — Я не знаю почему. Вернее… Но ведь вы сами ее знаете.

— Не очень, — вздохнул Лобанов. — Следовало бы больше. К ней, кажется, приходит много людей?

— Я их не знаю.

— И бывает очень весело, говорят?

— Не знаю, — сдержанно ответила Волошина. — Я не люблю сплетничать. Пожалуйста, не спрашивайте меня о ней, ладно?

Лобанов нахмурился.

— Я тоже не люблю сплетничать. Но вы говорите «сплетничать», а имеете в виду совсем другое. Правда?

Волошина опустила глаза.

— Правда…

— Вы думаете, что это нехорошо, это… непорядочно, что ли, рассказывать мне о другом человеке и тем, может быть, приносить ему вред? Так ведь? — Лобанов незаметно разгорячился, — И получается, что я вас толкаю на эту непорядочность.

Она посмотрела на него открыто и твердо.

— Да, так получается. И я этого не хочу.

— Но это же не так! Вы же… вы же понимаете, о чем и о ком я вас спрашиваю. Значит, и моя работа непорядочная? Найти преступника, найти вора, убийцу, насильника или… отравителя, например?

— Ну что вы! — в испуге воскликнула она.

— А как же я его найду один? — все больше горячась, продолжал Лобанов. — Как же я его найду, если мне не помогут те, кто знает хоть самый маленький кусочек пути к нему? А ведь, как правило, это очень сложный, запутанный путь, он проходит и через другие города, через десятки людей, самых разных, плохих и хороших, которые что-то знают, что-то видели. Нет, вы не правы. Если бы вы были правы, я, например, не мог бы уважать свою работу. А я ее не только уважаю, я ее люблю, считаю ее нужной, очень нужной, пока существуют такие люди, которые… Вот если бы вы хоть раз видели тех, кого ограбили, если бы вы видели родных убитого, его жену, его детей, если бы вы видели их слезы, вы бы… я вам точно говорю, вы бы все сделали, вы бы землю перевернули, чтобы найти того, кто причинил такое горе. А я все это видел. И каждый раз это как будто мое собственное горе…

— Да, вы, конечно, все это видели, — прошептала Волошина, не спуская с Лобанова широко открытых глаз. — И я не права… сейчас.

— Ну ладно, — махнул рукой Лобанов. — Я, кажется, очень много наговорил. Извините меня.

— Нет, нет. Просто я вас… обидела. Я понимаю. Это вы меня извините.

— Ну что вы!..

Они посмотрели друг на друга и неожиданно улыбнулись, словно каждый понял гораздо больше, чем было сказано, понял, кажется, даже то, что другой только подумал, только на какой-то миг ощутил.

Волошина провела рукой по лбу и неуверенно сказала:

— Я позову Семенова, хорошо?

— Да, позовите. А потом… мы еще увидимся?

Она улыбнулась:

— Если вам что-нибудь потребуется узнать.

— А если мне что-нибудь потребуется понять?

Она кивнула:

— Тогда тоже…

И поспешно вышла из комнаты.

Лобанов медленно огляделся, словно соображая, как он попал в эту незнакомую комнату.

Хмурясь, он прошелся из угла в угол по комнате, придерживая рукой наброшенный на плечи халат, потом опустился на стул. Надо было собраться с мыслями, надо было многое вспомнить. Сейчас войдет Семенов. От этого разговора многое зависит. «Дело серьезней, чем ты думаешь», — вспомнил он слова Коршунова и неожиданно-улыбнулся.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Лобанов.

Улыбка мгновенно стерлась с его лица, оно стало замкнутым и сосредоточенным.

В кабинет вошел Семенов. О, это был уже совсем не тот цветущий и самоуверенный господин в модном пальто и дорогой пушистой шапке, который появился однажды в кабинете Лобанова, и совсем не тот расторопный, лукавый и услужливый заведующий галантерейным ларьком, каким видели его на рынке. Когда-то полные, румяные щеки Семенова обвисли и побледнели, заросли светло-рыжей щетиной, глаза ввалились и смотрели тоскливо и как-то отрешенно. Серый больничный халат с зелеными обшлагами, который он сейчас придерживал локтем, чтобы не разошлись полы, висел на нем, как на вешалке, мятый и чем-то испачканный на груди, видимо, Семенов ел неряшливо и торопливо. Белые, с синими прожилками ноги еле волочили спадавшие тапочки, и тесемки кальсон болтались вокруг них как-то сиротливо и жалостливо. Вся фигура Семенова выражала уныние.

Увидев Лобанова, он растерянно остановился. Видимо, встреча эта была для него неожиданной.

— Садитесь, Семенов, чего же вы? — пригласил Лобанов, внимательно и почти сочувственно оглядывая его.

— Да, да, конечно… — пробормотал Семенов.

Шлепая тапочками и судорожно запахивая халат, он приблизился и тяжело опустился на стул.

— Итак, Петр Данилович, опасность миновала, и вы почти выздоровели, — сказал Лобанов. — Это, знаете, просто чудо. Ведь положение ваше было ой-ой какое.

— А, — вяло махнул рукой Семенов. — Мне уже все равно. Сами видите, инвалидом стал.

— Да, отравление было тяжелым, что и говорить. Вы догадываетесь, кто это сделал?

Семенов горько усмехнулся.

— Конечно. С вами, — он сделал ударение на этом слове, — я могу быть откровенен. Это Тамарка, дрянь, голодранка, которую я… почти любил. Только подумайте!

— А почему она это сделала, вы тоже догадываетесь? — быстро спросил Лобанов.

— Как же не догадываться? — снова, но уже зло усмехнулся Семенов. — Очень даже догадываюсь. И я ее теперь…

— Вы ее теперь долго не увидите, — в свою очередь, усмехнулся Лобанов. — Она осуждена.

— Правильно! Судить! Всех! — мстительно воскликнул Семенов, стукнув по колену худым белым кулачком, и дряблые щеки его порозовели. — Всех судить! И меня! Пожалуйста! И меня! Но и других тоже!..

В уголках его узких, дрожащих губ запеклась слюна.